|
|
Я родился в 1938 году в Поволжье в семье немцев. Когда мне было три года, нас признали врагами народа и депортировали, сослали в Сибирь в Юргинский район Тюменской области.
Там мой отец, Давид Давидович, работал трактористом: ездил из Юрги в Омутинку на гусеничном тракторе, возил топливо. А мама, Анна Андреевна, во время войны по ночам посла коров, днем их доила. Еще она заготавливала сено.
В семье я был единственным ребенком. Но когда у моей матери умер брат, мой дядя, она взяла на воспитание его сына – Витю. Тогда Витьке было полтора года, а мне – десять месяцев. С тех пор мы росли вместе. И так всю жизнь, сколько я себя помню.
Дед мой, Андреас, был мастером, строил водяные и ветряные мельницы. До революции богатые люди нанимали его, давали ему рабсилу и материал, а он руководил строительством. Поэтому все время дед был не в немецкой автономии, а у богатых людей, где говорили на русском, благодаря этому он отлично знал русский язык. Он один из всей немецкой автономии чисто разговаривал по-русски (моя мать до сих пор плохо говорит, а отец говорил с акцентом). Вот такой деловой был у меня дед.
Осенью 1941 года отца призвали вроде как в армию, а на самом деле – в Свердловскую область в ГУЛАГ Ивдель. Дед с бабушкой остались с нами.
Вначале забрали всех мужчин, а потом начали забирать женщин, видимо, не хватало рабсилы. Но мать моя очень деловая, крутая, пробивная. Она услышала, что в Армизонском районе милиционер, хороший мужик, женщин не забирает, вместе с бабушкой взяла тут же меня и брата на руки и пешком до деревни Гоглино (а это больше десяти километров). У деда Андреаса не получилось сразу уйти из Юрги: председатель того хозяйства узнал, что дед мастеровой мужик и может ему шикарный тарантас сделать, и не отпустил. Дед там остался на месяц или два, пока этот тарантас не смастерил. А мы ушли.
А потом еще и тетку Амалию из деревни Мандровка к себе взяли. Ее забрали в труд-армию, а ее четырех детей определили не в детский приют, а к какому-то мужику, который жил один, без семьи. Мать писала во все инстанции, вплоть до Сталина. Наконец, через два или три года ей позволили забрать детей. Это зимой было. Точно помню, что не дали ни лошадь, ни быка, поэтому она запрягла корову. Неделю ехали туда, неделю – обратно. И вот представьте, мы приезжаем, а дети сидят на русской печке, одежды на них нет почти, одни ремки, на столе – четыре мороженые картошки. Я не могу спокойно об этом говорить… Каждый раз, когда вспоминаю, у меня слезы бегут. Забрали детей. Как сейчас помню, у нас были и сани, и пестерь – огромная корзина, в которой возили глызы (туда входило примерно центнера два-три – столько лошадь тянет). Мать положила в пестерь сено, мы с братом залезли туда, и эти четверо тоже…
На тот момент мы уже жили не в Гоглино, а в Красноорлово. Не знаю, чем было мотивировано то, что мать переехала из одной деревни в другую. И вот нас уже у матери восемь душ: дед с бабкой, мы с Витькой и этих четверо. Времена были тяжелые, приходилось лебеду есть. И если бы не коровы, которых посла мать, то мы бы с голоду умерли. А так, мать бутылочку молока тихонько надоит и нам передает.
Однажды комендант Ощепков пригласил мать и говорит ей: «Слушай, мне деваться некуда. Тебе тоже надо ехать куда-то на “труды”». Мать говорит: «А детей куда? С ними я поеду куда угодно, без них – никуда. Хоть на месте сейчас расстреливайте, но я не поеду». И не поехала. Так от нее отстали. Но Ощепков был мужик хороший. Мы все ему благодарны. Когда я бываю на кладбище в Армизонском районе, я обязательно к нему на могилку захожу, кладу цветы.
Самое яркое воспоминание, это когда отец пришел в 1947 году.
Я тогда лампу мастерил: света же электрического не было. Нарезал кружок из картошки, в середине сделал дырку и надел его на бутылочку, в которую воткнул тряпку и налил керосин. И вот я сижу, держу эту лампу, только ее зажег, только она загорела, кричу брату: «Ура! Смотри, у меня получилось!» И отец заходит с матерью. Мать говорит: «Саша, у тебя отец приехал». Мы стоим, смотрим друг на друга. Худощавый, но крепкий мужик. В республике немцев в Поволжье его никто не мог побороть. Он один единственный прием знал, который потом мне показывал. И вот это было самым-самым-самым запоминающимся, понимаете?
А потом отец уговорил мать переехать к его брату в деревню Глубокое. И мы переехали туда.
Из детства мне еще один случай очень хорошо запомнился; даже если я тысячу лет проживу, никогда его не забуду. Денег тогда толком не было, так как был колхоз, и мерилом учета были трудодни. За каждый отработанный день тебе где-то в журнале ставили палочки, которые назывались трудоднями. В конце года за эти трудодни давали отходы, не зерно, а отходы. Это самые мелкие зерна и то, что остается после сортировки зерна. А одеваться тоже надо было. Я уже тогда с братом Витькой в школу пошел. Родители держали корову, масло возили на базар в Армизон, продавали там. Насобирали маленько денежек и купили нам школьную одежду, чтобы было что чистое надеть в школу. Это были какие-то темненькие штанишки и какой-то темненький пиджачок или курточка.
А мы с братом все время дрались, как все пацаны. Он старался хороводить, раз был на год старше, а я ему спуску не давал. И вот в один из дней, когда матери не было дома, нам надо было пилить дрова. Витька говорит: «Здесь отпилим». Я говорю: «Нет, рядом». И началось. И вот мы с ним бьемся, деремся, свались на пол в этих новых костюмах, и отец заходит. Витька постарше – похитрее, он соскакивает и рвать когти. А я стою. Отец подошел, на меня замахнулся, а у меня инстинкт самосохранения сработал – я схватил его за руку. «Ах ты, сопляк, ты еще меня за руку!» И я полетел, ударился головой об стену. У меня температура держалась целую неделю. Мать с отцом из-за этого чуть не разошлась.
За всю жизнь меня отец два раза бил, второй раз уже в пятом классе.
Перемена, солнечно, школьный коридор буквой «Г», я играю. Тогда директором школы был Голобородько, маленький такой мужик, худенький, старшеклассники были на голову его выше. Идет он среди старшеклассников, а я его и не заметил – тут-то тень, а там солнце. Я ему, директору-то, зеркалом зайчик в глаз. Когда увидел, что это директор, то руку сразу в карман спрятал. Он подбегает: «Отдай зеркало!» А я знал: все, что он отбирает, он никогда не возвращает. А для меня, для мальчишки, это зеркало сокровищем было, дороже, чем легковой автомобиль. Я руку в кармане держу, а директор схватил меня за руку и начал выдирать зеркало. Он одного со мной роста был, но килограмм на 35 больше. Вот мы упали, директор у меня зеркало отбирает, штаны мне порвал до колен, у пиджака рукав вырвал. Кончилось тем, что учителя и все 800 учащихся сбежались. Учителя-мужики его еле-еле оттянули.
Я пришел домой – мать в слезы. Отец вечером приходит (он у меня строгий был), спрашивает: «В чем дело?» Что я могу ответить? Отец бы меня прибил, если б я рассказал всю правду. Я говорю: «Директор у меня зеркало хотел отобрать, а я ему не отдал». «А почему он хотел его отобрать?» «Не знаю!» «Ну что, завтра поедем в школу». Утром приезжаем в школу, заходим с отцом в кабинет директора. Последний начинает что-то говорить, явно не хвалит меня. Тут отец как мне даст так, что я через весь кабинет пролетел и упал перед столом директора. Под стол залетел, схватил его за ногу обеими руками и зубами вцепился. Директор орет, отец меня за ноги тащит. Вот на этом закончилось мое обучение.
А до этого был еще один случай. Директор у нас историю преподавал. И вот как-то одна девочка из нашего класса не выучила походы Александра Македонского. Стоит у карты с указкой в руках и не знает, что сказать. Он начал нервничать: «Вы будете отвечать? Что вы знаете о походах Александра Македонского?!» Мы, ученики, хоть и сопляки, но понимаем, что нельзя учителю так с нами обращаться, мы же люди. Тут он поднял Витю Кадочникова (у нас с ним одни «пятерки» по истории были), встает, говорит, что он тоже не выучил. Директор меня спрашивает: «Ну, Саша Файль, покажи этим разгильдяям». А я что, белой вороной буду? Я встаю, говорю, что тоже не выучил. Директор подбежал, закричал, порвал всю карту, указку бросил и убежал. Разве можно учителю так? Я, конечно, понимаю, что нервы, но… Позже уже, когда вырос, я хотел с ним встретиться, чтобы понять его, мне очень хотелось с ним поговорить, но его выгнали из школы.
А на следующее утро после «драки» с директором отец вручил мне лом, вилы и огромную совковую лопату. Так я в двенадцать лет стал помощником конюха – Ивана Никифоровича Новоселова. В то время еще на лошадях и сеяли, и боронили, несмотря на то, что уже тракторы были. Так вот я как наработаюсь, вечером прихожу, темно, через порог падаю в постель, безумно тогда я уставал. Так я два года проработал. А потом осенью начал ходить в вечернюю школу в Армизон. Подговорил еще троих, и так мы вчетвером ходили в вечернюю школу. Днем работаем, а вечером учимся.
Когда я закончил шесть классов, меня призвали в армию. Шел 1958 год. Я попал в Чечню, в Грозный. Там я прослужил три года в авиации.
Дедовщина, она и в то время была. Но чтоб кого-то избивали, как это сейчас творится, такого не было. Нас приехало человек шестьдесят в одну часть. И в основном мы попали в один аэродромно-технический взвод. К тому же парни попались здоровые, крепкие. Мы никого в обиду не давали. Было другое – кто-то воровал водительские права. Он их стырит, домой отправит. Там твою фамилию известкой выведут, напишут другую и продадут права, а ему деньги вышлют. Как начали пропадать у нас права, мы с одним парнем договорились, остались дежурить специально, проверили у всех в казарме чемоданы, но там ничего не нашли. Зато пропажа отыскались у него в матрасе (матрасами у нас были большие мешки, которые мы соломой набивали, так как сена не было). Сначала мы его хорошо побили, а потом, когда командир части хотел его отправить в дисбат, мы попросили командира, чтобы он его не трогал, ведь для него самым большим наказанием было служить с нами все три года. А он потом просился куда угодно, в любую часть, но его не отпустили. Так наказали вора.
Служил я рядовым, но меня хотели отправить в сержантскую школу. А там первоначальная звание – ефрейтор – «недоделанный сержант» в народе. Как наши ребята про это узнали, стали смеяться надо мной: «Санька, ты недоделанный теперь! Испортили тебя!» Поэтому я отказался, сказал старшине, что я туда не поеду. А он: «Это тебе не колхоз, а Советская Армия, куда пошлют – туда и пойдешь». От ребят я знал, что тех, кто себя плохо ведет в сержантской школе, отправляют обратно в часть. Я отвечаю: «Товарищ старшина, отправишь – пойду. Я в дисбат не хочу. Но учти, меня отправят обратно, так как я первому попавшемуся ефрейтору по соплям дам. Командиру части неприятности, командиру роты неприятности, а больше всех тебе достанется: ты же кадры подбирал». Старшина рассвирепел: «Не хочешь – не надо! Иди в дозор». Вот я в дозоре стоял, кричал: «Стой, кто идет!»
Когда я служил, был один неприятный случай в селе Гойты, в 23 километрах от нас. Чеченцы, воспользовавшись тем, что в караульном помещении прикорнули, вырезали весь караул. Только последний часовой успел крикнуть. Тревогу подняли. Из-за этого происшествия у нас в части все напряжены были.
Я как-то стою на посту, только смеркаться стало, но уже темновато было, смотрю: едет мужик верхом на лошади в сторону самолетов. Мне нельзя туда никого пускать. А еще видно, что у мужика палка сверху торчит – ружье, скорее всего. Я кричу: «Стой, кто идет!» Он едет. Я кричу: «Стой, стрелять буду!» Он едет. Я растерялся, в человека стрелять надо. Я патронник загнал, на автоматическую очередь автомат поставил, за железные ящики лег и дал очередь в воздух. Он остановился. Скандал, оцепили все, его – в караульное помещение. А он: «Моя не знает, моя не видел». Притворился, что ничего не понимает.
Капитану интендантской службы дали нас пятерых, чтобы столб поставить для электропровода к столовой. Когда мы столб ставили, он в яму упал и в обратную сторону пошел, прямо на витрину столовой. Все растерялись, а я подбежал с той стороны, в которую он падал, и отвел от витрины (мне не хватило сил его удержать), столб рядом с витриной упал. И тишина. Ладно, столб поставили, закопали. После этого капитан меня к себе позвал и предложил мне быть зав. складом, выделил машину с шофером и пообещал частые увольнительные. Я согласился. Там и служил, капитан был доволен мной.
Но когда услышал, что с Северокавказского военного округа в Свердловскую область, в район Ивделя, отправляют команду заготавливать лес, я пошел к капитану с просьбой, чтобы он разрешил мне туда уехать. Объяснил ему, что там отец в ГУЛАГе был, что я просто хочу посмотреть эти места. После долгих уговоров капитан меня отпустил. Как только я туда приехал, меня сразу же на интендантскую службу пристроили.
Из армии пришел, устроился в «скорую помощь» шофером работать (там я семь лет проработал), а параллельно учился заочно в Омском автомобильно-дорожном техникуме. В 1966 году получил диплом. Тут райком партии стал предлагать мне пойти работать то начальником строительной организации, то заведующим отделом райкома партии – я не шел. Но знал, что от меня не отстанут: нельзя было человеку с образованием работать шофером в больнице. Решил преподавать, шоферов учить (это хоть по моей специальности): объехал все предприятия, с директорами договорился, набрал группу и начал работать.
Через некоторое время третий секретарь райкома партии (он другом семьи был) давай меня агитировать, чтобы я председателем районного комитета пошел работать. Я согласился, но только на время. Так как должность была выборная, мне надо было готовить доклад на конференцию. А я не знаю, что писать-то, я здесь не работал. К тому же не по себе, ведь люди со всего района съедутся, будет полный зал народа, я бывший шофер, а тут выступать надо. Но полковник М.С. Булашев мне подсказал, что должно в докладе быть. А там уж я сам сориентировался. Все прошло как по маслу, меня избрали председателем. Там я проработал пять лет.
В 1972 году Анохин Семен Дмитриевич, первый секретарь райкома партии, вызвал меня и сказал, что в районе дела идут очень плохо, и они собираются создавать организацию по повышению плодородия земли, что там будет много техники и им надо туда человека. Я долго не соглашался: за пять лет привык к своей работе, да и зарплата была хорошая. Но Семен Дмитриевич меня уговорил. Так я пришел в «Агропромхимию», где проработал до 1986 года.
Дали мне более ста единиц машин тракторов всяких, бульдозеров и выгнали в чистое поле, где только боярка росла. Даже охрану некуда было посадить. В Омутинке я тракторную тележку выменял на вагончик, чтоб охранников посадить. Тяжело, очень тяжело пришлось. Первое, что я построил, как его потом обозвали, «крематорий». Это домик из кирпича размером примерно четыре на четыре метра, в середине которого я поставил цистерну, а к ней подвел форсунку. Утром мужик приходит, форсунку заводит, воду в цистерне нагревает, чтобы в машину воды налить. А продукты сгорания через две трубки, через отводы уходят наружу, благодаря этому снизу теплый воздух идет. Тогда же тосола не было – приходилось набирать воды и греть двигатель. Так вот в этом «крематории» и вода нагревалась, и воздух. Потом я построил там гаражи, контору, огромную такую котельную, которая могла отапливать весь Армизон. Позже – подсобное хозяйство на месте заброшенной деревни между Омутинкой и Армизоном.
Тогда моим областным шефом был Владимир Андреевич Трифонов. Когда он только пришел, мы с ним поругались. Он довел до меня план по вывозу зерна из Армизона, а план был такой нереальный. Я сказал, что не буду его выполнять. Владимир Андреевич вызвал меня «на ковер». Я прихожу, расчеты сделал. До этого три таблетки валерьянки выпил: у меня характер вспыльчивый, как бы не разругаться в пух и прах. Захожу к нему в кабинет, а он как начал ругаться. Я руку в карман положил, дулю сделал. Помогло, сдержал себя. Когда Трифонов закончил, выдохся, я ему расчеты показал и все объяснил. Говорю, что машин у меня столько-то, коэффициент выпуска отличный, но даже при всем желании я не могу выполнить этот план. С тех пор мы с ним стали друзьями.
И вот Владимир Андреевич как-то приехал, говорит: «Партия вызывает «по подсобным». Нужно срочно подсобное хозяйство создавать, иначе меня с работы выгонят. Помоги, войди в мое положение». Я говорю: «Так как среди зимы-то? Белые мухи летят. А в этой деревне ни одного дома нет, она вся развалившаяся… Где скот держать-то?» Но надо так надо. Решили лошадей взять для начала (я же бывший конюх) и сено где-нибудь закупить. Я предложил устроить пару субботников: лес навалить, поставить столбы, жердями обшить, крышу сделать. Трифонов согласился.
Потом построили там коровник, шесть квартир. У нас был табун лошадей, табун быков и отара овец. Мы даже пытались скрещивать породы (мироновскую с романовской). Я сделал дорогу: бульдозерами поднял насыпь, разровнял, успел заасфальтировать пять километров из десяти.
Моя организация, хоть и химизацией занималась, но относилась к сельхозтехнике. Я занимался транспортом, механизированными работами и строительством. Моя бригада строила жилые дома. А сосед, имея точно такие же условия, ничего не строил. Но Малаев знал, что я в конце года дом сдаю, он писал приказ о том, чтобы три года подряд половину квартир из тех, что мы построим, передали Епанчинцеву. А я вселяю своих людей, невзирая на эти приказы. Потом меня приглашают «на ковер», ругают. Но я уже людей заселил – попробуй теперь их высели, только через суд.
В третий раз перед самой дележкой мне позвонил Скоробогатов, заместитель «Облсельхозтехники», я с ним в очень хороших отношениях был, и говорит, что завтра шеф приедет квартиры отбирать. А дом у меня практически готов, только две квартиры немного недоделанные. Я обратился к заместителю председателя раисполкома Валере Горюнову. Говорю, что надо задним числом, хотя бы месяцем раньше, сделать акт ввода дома в эксплуатацию: пригласить пожарника, санэпидемстанцию, комиссию по приему. Когда все бумаги подписали, я собрал мужиков, которых решили заселять, и говорю: «Кто на тракторе работает – бери трактор, кто на машине – машину. За ночь чтоб все переселились. И как будто вы там месяц живете. Но предупредите баб своих и ребятишек, чтоб никто не проговорился. Если кто проговорится, квартир вам не видать». Мужики: «Какой разговор!» И за ночь все заселились.
Следующим утром, только у меня планерка закончилась, заходит Владимир Сергеевич Малаев. Я делаю удивленное лицо, как будто не знаю, что он должен зайти, и говорю: «В такую рань, Владимир Сергеевич, Вы откуда?» А он говорит: «Мы ж тоже работаем. Как там со строительством? Как с домом 18-квартирным?» Я говорю, что уже ввел в его эксплуатацию, заселил. Он соскакивает: «Как заселил?!» Поехали дом смотреть.
Приезжаем, заходим в первый подъезд, там ребятишки бегают. Малаев-то спрашивает их: «Ребятишки, что вы тут делаете?» «Как что делаем, дядя? Мы здесь живем». Заглянули в одну квартиру, во вторую: кругом ковры, занавески, все как надо. Малаев спрашивает: «Когда переехали?» Говорят: «Месяц назад». Зашли в последний подъезд. А там две квартиры у меня не достроены были. Я попросил наших закрыть их на ключ. «А здесь что?» Я говорю: «Рабочее время же, Владимир Сергеевич, люди на работе».
Когда приехали обратно, Владимир Сергеевич Малаев заявляет: «Я не дурак, понял, что ты меня надул. Где акт ввода, решение администрации и местного комитета, ордеры?» Я ему подаю бумаги. А он: «Двадцать ревизоров пошлю, но тебя я в тюрьму посажу, если ты не отдашь девять квартир. Как ты их вселял, так и выселяй». Я говорю: «Выселить людей теперь можно только через суд. А в тюрьму я не собираюсь. И делиться квартирами с Епанчинцевым не хочу: у меня свой коллектив. Почему я должен на него пахать?» Владимир Сергеевич развернулся, ушел.
Я поехал на работу по совхозам, где-то часа в два-три вернулся, а Роберт Давыдович, был у меня такой работник, стоит и матом трехэтажным ругается, говорит, что дура какая-то приехала, нас всех ворами и жуликами обзывает. Захожу в кабинет, у главного бухгалтера спрашиваю, что случилось. Оказывается, что приехала с проверкой начальник ревизорского управления Валентина Ивановна (видно, ее Малаев послал). А по порядку проверяющий сначала должен к руководителю зайти, то есть ко мне, а уже потом я решаю, пустить его с проверкой или не пустить. Пригласил к себе, она заходит. Я говорю: «Валентина Ивановна, у меня есть много свидетелей, которые подтвердят, что Вы здесь всех обзывали ворами и жуликами. Если вы через две минуты отсюда не уйдете, то я вас через двойные рамы со второго этажа спущу». Она в бухгалтерию за своими вещами заскочила и убежала.
На другое утро звонит первый секретарь райкома Григорий Игнатьевич Егоров, приглашает зайти, я захожу, а там сидит Малаев. Я сразу понял, в чем дело. Егоров как пошел ругаться. Думаю, только бы не сорваться, а меня уже всего трясет. А он: «Как ты мог? Начальника Ревизорского управления чуть не выкинул со второго этажа!» Я молчу. Когда он выдохся, я ему все объяснил. Он Владимира Сергеевича попросил пояснить, в чем тут дело. Малаев молчит. Тогда Григорий Игнатьевич говорит мне: «Ладно, иди работай».
И так, пока я с Малаевым работал, мы постоянно конфликтовали. Он ничего, никаких материалов мне не давал.
А потом мы еще и санаторий построили в Армизоне – лучшие грязи Советского Союза. Изначально планировали перестроить пионерский лагерь под базу отдыха. А затем уже пришла идея построить санаторий. К этому меня подтолкнуло то, что у моего шофера мать сильно болела: ноги не работали совсем, медицина не могла ей помочь. А как перевезли мать в деревню, где лечебные грязи были, так она через две недели стала ходить. А я знал, что грязь в Армизоне тоже лечебная. Но мне пришлось два года финансировать Свердловский институт, чтобы там изучили эту грязь и дали официальное заключение. Так вот построили санаторий, он до сих пор существует.
Мне очень легко работалось там последние годы, все было отлажено, все как по маслу шло. Но проработав в «Агропромхимии»14 лет, я ушел в мостостроительное управление.
Юрий Владимирович Куренков, когда перешел в управление автомобильных дорог, стал меня звать туда замом. В 1986 году я пришел к нему, но место заместителя было уже занято, а свободным оставалось лишь дурное место в мостостроительном управлении. Там руководители менялись через каждые восемь–десять месяцев, так как строительная индустрия в этой сфере была плохо развита: не было заводов, которые бы выпускали стройматериалы специально для мостов. Я пришел в мостостроительное управление, но с условием, что, во-первых, мне выделят квартиру и машину, во-вторых, предоставят для работы новую технику. В мостостроительном управлении я проработал 14 лет. Это была самая тяжелая работа за всю мою жизнь. Дело в том, что не было материалов. Приходилось гонять снабженцев по всей России в поисках нужных материалов, а потом всеми правдами и неправдами выменивать эти материалы. Позже уже научились использовать для строительства мостов трубы, которые применялись в нефтяной промышленности. Но при этом мосты строили качественно, ни один не упал до сих пор.
Когда началась перестройка, мосты перестали строить – денег не было. Зарплату прекратили выплачивать. А ко мне мужики подходят, спрашивают, когда зарплату им выплатят, говорят, что им хлеб даже купить не на что. И вот такая нервотрепка продолжалась больше года. Я потом плюнул и ушел в Западносибирский научно-исследовательский институт нефти и газа. Правда, потом еще пару лет работал на два фронта.
До перестройки в Западносибирском научно-исследовательском институте нефти и газа было тридцать конструкторов, экспериментальный цех, где совершенствовали нефтяное оборудование. А когда перестройка началась, этот институт, стал никому не нужен. Дошло до того, что они этот институт весь развалили, девять месяцев не платили зарплату рабочим. Цех работал сам на себя, была черная касса. А часть помещений сдавали грекам или туркам, которые, уходя, повыдирали даже розетки. Вот в таком состоянии здесь все находилось. Все нужно было восстанавливать. Для начала я пригласил начальника цеха и сказал, что черная касса закрывается, и теперь все заказы будут официально регистрироваться через контору. Начали работать с заказами, поступающими с Севера. В первом месяце, конечно, пришлось брать кредит, занимать у друзей, чтобы выплатить зарплату рабочим. Но могу похвастаться тем, что с тех пор, как я здесь работаю, не было ни одного месяца, когда бы мы не выплачивали зарплату. А долги, которые накопились за девять месяцев, мы потихоньку всем вернули.
Позже, когда «Березовские» и «Ходорковские» прибрали к рукам всю нефтяную промышленность и перевели эти заводы, торговые дома в Москву, количество заказов на оборудование резко упало, так как оборудование стали закупать не у нас, а у немцев, американцев по завышенной цене. Хотя по качеству наше оборудование, по словам наших северян-нефтяников, ничуть не уступало зарубежному. Как бы то ни было, но мы остались без заказов. Что-то надо было делать. Надо было как-то выживать. Тогда мы все перестроили: ликвидировали экспериментальный цех, всю площадь переделали под офисные помещения и сдали в аренду. Сейчас у нас более 50 арендаторов. Так и живем. До кризиса у нас все шло как по маслу, но кризис сильно сказался: пришлось, чтобы арендаторы не обанкротились, снизить арендную плату в два раза. Но, не смотря на это, мы умудряемся сводить концы с концами.
Я ломовая лошадь, грубо говоря. Сейчас мне семьдесят третий год, а я на ногах 14–16 часов в сутки: днем работаю, а вечером с огромным удовольствием копаюсь на даче, в саду, меня даже жена домой не может загнать. У меня отличный сад, есть даже свой виноград.
Я вспыльчивый. И самое страшное для меня – это ждать. Даже в пробке стоять для меня проблематично. Мне проще до Ялуторовска съездить и обратно, чем десять минут простоять в очереди. Когда работаю, мне надо чтобы все кипело, иначе я не могу. Я или полностью погружен в работу, или я отдыхаю. Одно из двух. Третьего не дано.
Как-то я предложил отцу, когда он еще был жив, поехать в Германию. Он говорит: «Нет, потому что здесь мы фашисты, там – коммунисты». Он с юмором был, говорил всегда коротко и ясно. И он прав. Вот, например, у меня сестра уехала в Германию со всеми родственниками. Половина возвратились, дети не хотят там жить, потому что в Германии их воспринимают только как дешевую рабочую силу, нет возможности получить хорошее образование. Это очень большая трагедия. Немцы начали переселяться в Россию, когда в Германии была тридцатилетняя война, была разруха. В республику немцев Поволжья приехали из-под Нюрнберга очень многие. Здесь были необъятные просторы необжитых земель. Мы их обрабатывали, распахивали. Недаром, по словам Сталина, республика немцев Поволжья была самой процветающей республикой. Так вот многие переехали в Россию, стали здесь жить и трудиться, но у многих в Германии остались родственники. Понимаете, какая трагедия?
К тому же, в большинстве случаев немцы и местные жители вместе не уживаются. Мой знакомый, который был председателем немецкой национально-культурной автономии и прожил там много лет, рассказывал, что никак не может ужиться с местными, так как они из себя корчат умных, а «русских» немцев считают дураками. А он очень грамотный и умный мужик. Он говорит, один раз дошло до того, что я заявил: «Мы, русские, Берлин три раза брали, а вы, немцы, Москву ни разу не могли взять».
Второй пример. Мой брат, Володя Файль, жил в восточном Казахстане, сейчас проживает в Германии, у него жена казашка – хорошая баба, каждому бы такую жену. У них много детей и внуков. Как-то их ребятишки вместе с местными мальчишками играли, и местный пацан случайно выбил футбольным мячом окно собственного дома. Выбил, испугался отца и соврал, что это ребятишки моего брата напакостили. Отец того пацана пришел к моему брату и давай на него бочку катить. А Володя говорит ему: «Послушай, если это действительно мои ребятишки окно разбили, в чем я сильно сомневаюсь, то я их накажу, а окно я тебе пришлю и найму людей, чтобы его вставили. Но если это твой сопляк разбил, а ты на меня наезжаешь, я тебе на одну ногу наступлю, а вторую выдерну». Брат от местных мальчишек узнал, кто окно разбил, выловил его и скомандовал, чтобы тот шел к отцу и все рассказал. Отец пришел, извинился перед Володей. С тех пор моего брата уважают. Но, к сожалению, не всем людям удается добиться уважительного отношения к себе.
 
|
