|
|
НЕПРЕДВИДЕННОЕ ВСТУПЛЕНИЕ: ПАРОЛЬ В ПРОШЛОЕ
Слово «ключарь», когда-то еле внятное для меня, встретилось единожды, лет сорок назад, если не более. Я прочитала его на одном из мраморных камней, которые торчали вкривь и вкось над просевшей могильной землей у алтарной стены Софийского собора. Летом 1966 года, когда я впервые нагрянула в Тобольск вместе с ленинградской подругой Беллой по приглашению художника Остапа Шруба, Софийский двор выглядел зеленым лужком с сетью тропинок, и его задумчивую патриархальность удачно оттеняла белая козочка, которую выпускали на лужок по вечерам. Конечно, никакого освещения прожекторами тогда и в помине не водилось, а то как бы Остапу Павловичу пришлось подворовывать дровишки у Покровской церкви, чтоб насытить чрево своей прожорливой печи. Он обустроил себе тогда мастерскую в ризнице собора и селил там своих гостей со всего света. Как обустроил? Таскал плахи снизу по Прямскому взвозу, вместе с Вадимом Лахтиным стелил полы и лавки, мастерил лестницу не один месяц. И естественно, что моя подруга, за неистребимый энтузиазм в деле мытья посуды переименованная Остапом Павловичем в Золика (производное от Золушки), писала мне потом из Веймара, что путешествие в Тобольск осталось в ее памяти увлекательней многих заморских походов и экскурсий. Еще бы, далеко не каждому выпадает честь жить на Софийском дворе, в ризнице с ее метровыми стенами и живописными холстами в самых неожиданных местах. По ночам нас с Золиком будил колокольчик снизу, уже на заре возвращался хозяин и принимался рассказывать о глазах, кажется, Сони. Сейчас-то я понимаю, что Золик была не просто первой туристкой с европейских равнин, а как бы предвестником нынешнего туристического бума. А может, его буревестником. Наши ленинградские однокурсники, узнав об этом дерзком вояже, реагировали на редкость однотипно: крутили пальчиком у виска.
Размышляя сейчас о ризнице, я пытаюсь сообразить: если Вера Ивановна Трофимова, тогдашний директор тобольского музея, отдавала помещение ризницы под мастерскую довольно эксцентричному художнику, значит, оно практически пустовало? А ведь в свое время ризница при кафедральном соборе замышлялась как хранилище церковных сокровищ. Может, даже несметных. Кстати, слово «ризница» происходит от «риз», праздничных одежд высшего духовенства. Много позднее бесшабашно-веселых дней молодости мне рассказывала научная сотрудница музея, что здесь хранилась, например, митра, усыпанная несчетным количеством алмазов и голубым сапфиром – вклад князя Гагарина на помин души. Что обитали здесь – и редкие иконы, и чаши из драгоценных металлов. Все это повыгребли московские эксперты от искусства, которые стали наведываться в Тобольск в 30-е годы. Иные памятные вещи из нашей ризницы можно увидеть в Оружейной палате, а иные исчезли бесследно. Каким-то чудом остался массивный золотой крест. Возможно, сокровище не разглядели под потемневшим серебром ковчега.
Что между ризницей и ключарем есть прямая связь, откроется мне еще позднее. А пока не упустить бы из виду важное событие: вскоре после нашего с Золиком отъезда именно Остап Шруб подымал мраморное надгробие у стен Софии, выравнивая осевший грунт. Ну, не сам, конечно, ворочал эти глыбы… Под его патронатом собралось тогда немало добровольцев: они очищали Авгиевы конюшни в северном приделе Софийского собора, воспламененные идеей – открыть в Тобольске первую картинную галерею. И доподлинно знаю, что перед этой инженерной акцией Остап основательно консультировался у Федора Георгиевича Дубровина, московского реставратора, который каждое лето приезжал в наше захолустье вести работы в кремле.
Случилось непредвиденное: воспоминания о тех далеких днях прихватили меня в тот миг, когда я хотела просто-напросто объяснить, почему так встрепенулась от полузабытого слова «ключарь». Беседовала с тоболячкой по краеведческому поводу, а она вдруг объясняет: «Так это мой прадед здесь похоронен – Николай Дмитриевич Скосырев, протоиерей, прослуживший настоятелем Софийского собора 27 лет. Он был ключарем и Софии, и ризницы, то есть хранителем фондов, как сказали бы сейчас». Тут уж становится понятно, что только за исключительные заслуги протоиерей мог упокоиться навеки вблизи храмового алтаря.
С правнучкой ключаря Ольгой Ивановной Ососовой нам еще предстоит знакомство подробней, а меня ассоциации от слова «ключарь» кинули в прошлое, видимо, неспроста. Ведь именно Остап Шруб открыл глаза мне, молодой верхоглядке, на застенчивую красоту умирания, на эти осколки былого архитектурного величия, зарастающие лопухом и чертополохом.
А если все-таки расплавить окостеневший словесный штамп «раскрыл глаза»? Начнем с того, что еще в Тюмени Остап Павлович категорически нацелил нас с Золиком на водный путь: «Тобольск надо открывать только с реки!» Вот мы и плыли пароходиком, которому даже и имени не было. На открытой палубе сидели прямо простонародного облика пассажиры – с мешками, детьми, кадками, а может, и с поросятами. Чтоб отвлечь нас, столичных штучек, от унылого однообразия берегов, наш Вергилий выходил на палубу, небрежно набросив пиджак то ли на тельняшку, то ли на голую грудь (уж не помню), и отчаянно тряхнув свежевыбритой головой, истошно начинал выводить: «Вот кто-то с горочки спустился». Публика замирала. Его небрежно-развязные манеры, особенно по отношению к Золику, ни у кого из зрителей не оставляли сомнений в его криминальном прошлом, а равно и будущем. И одна пожилая крестьянка тихо сказала ей: «Ну, девка, долгая же тебе с ним жизнь-то покажется».
И только когда за очередным поворотом реки возникло словно парящее в воздухе светлое видение, и мы, как матросы Колумба, кинулись на палубу, ошалев от неожиданного сюрприза, режиссер этого шоу устало перевел дух. Игра, кажется, стоила свеч.
Как поразмыслить, жизнь разве не забрасывает нам меточки в будущее? Тот же Шруб написал в Тобольске «Падение оков» (центральная часть триптиха). Может, и не написал бы, да ему все время в ризнице мозолили глаза кандалы. С какой бы это стати? А вот с какой…
Впервые он решил отправиться из Тюмени в Тобольск пешком по Старому сибирскому тракту. Он же лейтенант, родом из пехоты, измерил ногами и ползком на брюхе пол-Европы. И вот ступил на этот путь колодников с огромным рюкзаком, со скаткой из солдатского одеяла. «Хлебом кормили крестьянки меня…» Да, что-то вроде этого. Сделал привал в Ярково, остановился у одинокой старушки, а тут как раз приспела пора картошку копать. Он и копал в ее огороде. Вот здесь-то кандалы и попали ему в руки.
Словом, копаешь картошку – выкапываешь сюжет для картины. Натыкаешься на редкостное слово «ключарь» – и оно как пароль выводит тебя к историческому сюжету. Теперь понятно, что Чехов знал эту особенность судьбы забрасывать некие намекающие знаки. И потому, если у него в первом акте висит на стене ружье – то в последнем оно выстрелит непременно.
РОДНЯ
Протоиерей Николай Скосырев, настоятель и ключарь кафедрального собора (и ризницы), скончался в январе 1905 года. За несколько недель перед кончиной он слег, вернувшись сильно простуженным из Низового края (как называли тогда низовья Оби). Однако продолжал принимать посетителей по самым неотложным делам. Николай Дмитриевич возглавлял Совет епархиального братства имени Дмитрия Солунского, патронировал строительство свечного завода и духовного мужского училища, был личным секретарем епископа Антония, а уж заботы о Софийском соборе и ризнице никогда не оставляли его. Проститься с ним в кафедральный собор пришло такое множество тоболяков, что Ильинская улица с трудом вместила их.
Его правнучка, Ольга Ивановна Ососова, узнала многие подробности о его жизни сравнительно недавно, когда стала целенаправленно собирать его выступления, книги, свидетельства современников. А в юности она слышала в своей семье только одно: на Софийском дворе похоронен ее прадед. Может, одно из самых неожиданных известий из прошлого: оказывается, именно ее прадед добился преобразования женского училища для девиц духовного звания в Иоанно-Введенском монастыре в епархиальное (городское) с последующим его реформированием в шестиклассное, что давало возможность выпускницам служить домашними учительницами. Кое-что просочилось и про его младшую дочь Антонину. А об остальном – молчок. И для того, чтобы составить впечатление о родовом гнезде по материнской линии, Ольге Ивановне (начиная с 90-х годов) пришлось в Тобольском архиве ворошить справочную книгу Тобольской епархии и «Тобольский епархиальный адрес-календарь», изучать клировые ведомости, исповедные росписи, посемейные списки, осваивать чтение метрических книг и материалов Первой всеобщей переписи 1897 года, по крупицам вылавливая факты. Она жила тогда уже в Тюмени и в Тобольск наведывалась урывками.
Ольга Ивановна – инженер, почетный нефтяник, закончила индустриальный институт с первым выпуском. Но никакого даже отзвука-отблеска нефти не наблюдается в наших беседах. Мне всегда интересно узнать, как человек выходит за границы своего профессионального кокона, доказывая тем самым, что наши познавательные способности в сущности безбрежны. Была бы достойная цель! Специалистов по генеалогии, похоже, на истфаках не готовят. И значит, корректней считать, что Ольга Ивановна осваивала ту отрасль истории, которую можно назвать православным краеведением. «Духовные» родословные не замыкаются в рамках конкретного рода, и частная история их судеб проливает дополнительный свет на особенности сибирской культуры.
Чтоб не заплутать в ветвях родословного древа Скосыревых – Киановских, составленного Ольгой Ивановной, оттолкнемся от личности настоятеля-ключаря, выделив шрифтом имена тех его родных, что попали в поле внимания в рассказах Ольги Ивановны.
Итак, отец, Николай Дмитриевич Скосырев, с матушкой Трифеной Васильевной имели трех сыновей и трех дочерей. Сыновья, Василий и Константин, были духовного звания, дочь Трифена вышла замуж за священника Александра Киановского, а Антонина (Николаевна) стала начальницей епархиального женского училища в Тобольске. В семье Киановских из 17 детей выжило 11. Один из сыновей – Борис – навсегда покинул Тобольск еще в 30-е годы, самый пик сталинских репрессий. Их самая младшая дочь Антонина (Александровна) – мама нашей собеседницы.
ДЕД
Когда меня спрашивают про местожительство, я обычно отвечаю: Тюмень – Тобольск. В Тобольске оказываюсь по самым разным поводам. А бывает, и без повода… Здесь всегда меня ждут.
В детстве мне нравилось, что у мамы столько родни. В Тобольске жили ее сестры Зоя, Фелицата, Нина и брат Иннокентий. Уже взрослея, я стала понимать, что образование (в епархиальном женском училище) получили только ее старшие сестры, а младшие вынуждены были зарабатывать кусок хлеба чем придется. Потом уж, когда я в школе училась, где-то в конце пятидесятых, стал доходить до моего сознания шепоток, что все мы – дети «врага народа». Дедушка Александр Семенович, мамин отец, расстрелян без суда и следствия. Понятно, почему все язык прикусили? Само время учило затаиться и помалкивать.
В 1989 году, уже давно живя в Тюмени, я сделала запрос в КГБ по Тюменской области о судьбе своего деда. Вскоре меня пригласили в комитет и дали ознакомиться с документами. В 1930 году священник, Александр Семенович Киановский, приговорен к расстрелу «тройкой» ОГПУ по обвинению в организации сопротивления политике Советской власти (хлебозаготовки 28-29 годов), а в 1989 году реабилитирован в связи с незаконным осуждением. 60 лет минуло, и государство признается: простите, но пулю в человека пустили по ошибке. И уж из семьи Киановских никто не дожил до этого часа кроме 75-летней тети Нины. К ней я и побежала с копиями этих бумажек. Да, мне из личного дела деда неожиданно разрешили взять его лагерную фотокарточку. Взяла все это в свои руки тетя Нина и заревела. А потом полезла в дальний угол шкафа и достала совершенно замечательный семейный портрет, который я никогда не видела.
1927-й год. Все еще живы, и все еще вместе. Дед сидит рядом с женой Трифеной Николаевной (урожденной Скосыревой), а по левую его руку – дьякон Георгий Васильевич Вергунов, с которым они служили вместе в братской любви 20 лет. А у ног отца своего моя мама, тогда десятилетняя, рядом с Ниной. Самые младшие.
Вот это событие, обильно омытое нашими с тетей Ниной слезами, и толкнуло меня к вопросу: а что я в сущности знаю о своих предках по материнской линии? Конечно, я тогда и понятия не имела, как составлять родословную. Начала с краеведческого отдела в областной библиотеке, с изучения брошюры о родословном древе. Словом, далеко не сразу дошло дело до изучения метрических книг в Тобольском архиве. Чтобы извлечь из них сведения, надо четко знать три параметра: имя, время и место действия. Я тогда искала подробности о бракосочетании своего деда и прикидывала в голове возможное место венчального обряда. Думала: скорее всего, венчались они в Спасской церкви, что стоит на горе недалеко от берега Иртыша.
Мне навсегда врезался в память этот день. Я шла по ослепительно белым улицам, морозец щипал щеки. Вдруг колокол ударил – сначала на колокольне церкви Петра и Павла, ему отозвались колокола Софийского собора. В архиве мне принесли заказанную метрическую книгу о бракосочетаниях в 1893 году в Спасской церкви. Когда я увидела дорогие мне имена, то даже вскрикнула от неожиданной радости. Жених: Александр Семенович Киановский, студент Тобольской духовной семинарии, 21 год. Невеста: девица Трифена Николаевна Скосырева, 17 лет. Дед через месяц после свадьбы рукоположен в священника и получил приход в селе Плехановском (сейчас оно входит в Ярковский район), где и служил верой и правдой 36 лет, где его и арестовали в декабре 1929 года. За свое усердие дед не раз награжден епископом Тобольским и Сибирским Антонием и назначен духовным следователем по первому благочинию Тюменских окружных церквей, преподавал Закон божий в сельском училище и министерской школе.
Когда мы в конце 80-х годов нагрянули в село Плеханово (так оно теперь называется) с многочисленными родственниками из рода Киановских (набился полный автобус), то застали и старинную деревянную церковь с колокольней, и рубленый дом священника с прирубами. Последнего сельского священника в этом приходе – нашего деда.
ДЯДЯ БОРЯ
Сейчас носителей фамилии Киановских нет в Тобольске, ее носят только сыновья дяди Бори, живущего в Душанбе. Они основались в Рязани, Петербурге, Казахстане, Беларуси.
А с дядей Борей вышла вот какая история. Как только арестовали отца и приговорили его к расстрелу, Борис Александрович уехал в Среднюю Азию, и чтоб окончить институт в Душанбе (тогда Сталинабаде), утаил в анкете свое происхождение. По сути отрекся от родителей, братьев и сестер. И всю жизнь это мучило его. Он получил высшее образование (единственный из Киановских), занимал высокий пост в министерстве Таджикистана. И не раз собирался приехать на родину, даже билет покупал в Тобольск, но в последний момент сдавал его. Духу не хватало.
Я долго безуспешно пыталась объяснить происхождение фамилии Киановских. Как раз дядя Боря предложил «украинскую» версию. На Украине эта фамилия не редкость, и происходит, как предполагает Борис Александрович, от имени Кия, по преданию основавшего Киев. Скорее всего, наши далекие предки вышли именно с Украины, хотя эта версия не имеет пока никаких документальных подтверждений.
МАМА И КРЕСТНАЯ
Мою маму назвали Антониной в честь ее тети, младшей сестры бабушки. Напомню: у Трифены Николаевны Киановской выжило одиннадцать детей (из семнадцати рожденных), а у Антонины не сложилась личная жизнь, и свою нерастраченную нежность и заботу она дарила племянницам. Антонина Николаевна закончила епархиальное женское училище и осталась там служить воспитательницей, а затем стала начальницей. Как полагалось ей по статусу, она имела свой выезд, слыла умной и строгой, однако об ее обходительных манерах ходили легенды. Так в записках одного семинариста я нашла анекдот про начальницу епархиалок. Будто зашла она однажды в спальню, когда все девочки уже отошли ко сну, и углядела кошку, мирно дремавшую в изножии одной постели. Чтоб никого не потревожить, Антонина Николаевна зашептала: «Кошка, кошка, выйдите отсюда!» И будто кошка послушалась, вышла…
Особенно эта влиятельная дама опекала Раечку, старшую из сестер Киановских, но та вскоре ушла из жизни, едва окончив училище. Когда Антонина Николаевна уехала из Тобольска, сейчас никто точно не знает. А почему – догадаться нетрудно. И вот когда она уже жила в Свердловске, к ней под крыло приехала самая младшая – Тоня, ей исполнилось тогда 20 лет, и она хотела учиться в техникуме. Однако ее документы сразу отбросили в сторону: дочь священника.
Не солоно хлебавши вернулась моя мама в Тобольск, устроилась работать на рыбозавод, выучилась на бухгалтера. Именно здесь, в поселке Сузгун, и прошли мои детские и юные годы, согретые деятельной любовью моих мамы и крестной Евлампии Фоминичны Ососовой. Получилось так, что тетя Лана, как ее все звали, была маминой подругой, потом стала ее золовкой (сестрой мужа), и после того, как мама с моим отцом расстались в дни моего младенчества, осталась с нами навсегда. И мама, и тетя Лана вышли замуж, но жили словно единой семьей, не делая различия в отношении к детям. Моя крестная все умела делать: и баню сама строила, и всех нас, пятерых ребятишек, подстригала, в огороде копалась без устали. А как выпадет свободная минутка – возьмет в руки гитару. Уже в старости, когда и мамы моей не стало, когда тетя Лана почти ослепла и оглохла, открылась вдруг у нее тяга к рисованию. Она пыталась запечатлеть в школьных альбомах для рисования тот мир, который так любила: кремль, коней, козочек, сосны, крестьянские усадьбы. Вспоминала на бумаге родительские избы в деревне Красный Яр Уватского района, откуда и вышла крестьянская фамилия Ососовых, рыбаков, землепашцев, «возчиков кладей». Тетя Лана приехала в Тобольск девчонкой – учиться в ПТУ, да так здесь и осела. Как она любила детей, как умела заряжать всех нас энергией неуемного сибирского жизнелюбия?
Кстати, имя Антонина живет в нашем роду в каждом поколении, сейчас его носит моя единственная родная племянница.
ВЕЛИКИЕ ДЯДИ
О родных братьях своей бабушки (в терминах кровного родства правильно именовать их «великие дяди») я, можно сказать, ровным счетом ничего не знала до той поры, пока не занялась целенаправленно поиском забытых предков. В клировых ведомостях 1902 года узнала, что у протоиерея Николая Скосырева из трех его сыновей двое пошли по стопам отца – Василий и Константин. Что-то толкнуло меня к новому запросу в ФСБ по Тюменской области в 1998 году. Сначала мне прислали справки о судимости, в которых сообщалось, что Василий Николаевич и Константин Николаевич осуждены «тройкой» УНКВД Омской области в 1937 году и расстреляны. Позднее пришло письмо из областного суда, что решение «тройки» отменено за отсутствием состава преступления, и оба брата реабилитированы.
Помню, как я пришла знакомиться с архивными фондами по обвинению братьев Скосыревых в новое респектабельное здание ФСБ по Тюменской области. Сидя одна в маленькой комнатке без окон, я могла дать волю своим слезам.
Братья проходили по двум разным делам, и в общей сложности по ним вынесен приговор о расстреле 39 человек. И среди них женщины! Это сколько же сирот оставлено! Сколько страданий и искалеченных судеб! И только на основе подозрений в контрреволюционной деятельности. Ведь через 20 лет окажется, что все невиновны. Как хорошо, что я сидела за закрытой дверью, и никто не видел моего лица, искаженного сердечной болью.
На момент ареста Василий Николаевич Скосырев, 67-летний священник церкви Семи Отроков, отец пятерых детей, проживал на улице Большой Сибирской, 9. Его младший брат Константин, арестованный уже после расстрела Василия, работал секретарем межрайонного «Рыбколхозсоюза». Его линия жизни не такая ясная и прямая, как у старшего брата: ушел из духовной семинарии после 1-ого класса, служил псаломщиком, дьяконом, священником (с 1907 года), затем оставил духовный сан. Может, из опасений за собственную жизнь и судьбу своей дочери. И это не спасло!
Я не раз слышала от сотрудников КГБ и ФСБ, когда просила ознакомить меня с закрытыми прежде архивными документами: «Зачем Вам это нужно? Ведь Вы не получите никаких льгот, так как не являетесь прямой наследницей». Как я могла объяснить, что в жизни нельзя свести все к льготам и компенсациям. Того, что случилось, не перечеркнуть. Злой волей разорваны нити судеб, разорены родовые гнезда, дети отрекаются от отцов своих. Я пытаюсь восстановить в родовой памяти выпавшие звенья.
Мои усилия порой приводят к неожиданным результатам. Однажды звонит мне из Москвы незнакомый мужской голос: «Я правнук ключаря Николая Скосырева». Что я могла ему ответить? «Ну, а я – правнучка». Словом, мы оказались троюродными братом и сестрой. Александр Истомин, оказывается, наткнулся в Интернете на интервью с Антониной Ивановной Баикиной, председателем Тюменского историко-родословного общества, где его и взволновала фамилия Скосырева. В общем, он приходится внуком Константину, одному из расстрелянных сыновей ключаря. Целую неделю звонил мне, все выспрашивал разные подробности, а вскоре из Ханты-Мансийска приехала к нам в гости его мать, Лариса Константиновна. Сколько слез у нас опять пролилось – от скорбной радости, что мы все-таки нашли друг друга. Лариса девятилетней девочкой в последний раз видела своего отца. Она привезла его пожелтевшие тетради, где Константин Николаевич фиксировал свои шаги «на поприще служения народу». Кстати, начинал он службу в духовном звании в селе Алымке Уватского района, где организовал школу грамоты для взрослых, избу-читальню, столовую для бедноты в голодный 1910 год.
Уже в 1999 году в Обществе жертв политический репрессий я получила «Книги расстрелянных», составленные и изданные Рафаэлем Гольдбергом. В одном из томов я нашла строчки о муже старшей маминой сестры Фоме Иосифовиче Бельском, он служил фельдшером сельхозартели в деревне Черпия Уватского района, расстрелян в Тобольске в ту же лихую годину вместе с братьями Скосыревыми.
Их расстреливали на тюремном дворе и сбрасывали в общую яму у хоздвора. Потом появились сведения, что расстрелянных священников захоронили в общей могиле на Завальном кладбище. Так ли это? Последние годы пытаюсь уточнить ситуацию. Но это уже новая страница моих поисков.
ОПЯТЬ НЕПРЕДВИДЕННОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ: СТРАХ И ТРЕПЕТ
Диктофон – все-таки могущественный агент того невидимого цензора, что притаился у нас в голове и нещадно пропалывает наши речи почище всякого редактора.
Стоило просто немножко посидеть с Ольгой Ивановной наедине, без «третьего лишнего», как история ее жизни заиграла такими подробностями, что хоть садись и пиши все заново. Оказалось, что родилась она в том самом доме, чей кряжистый сруб сохранился до сих пор у подножия Прямского взвоза. Как спускаешься по взвозу, смотри по правую руку. Эта потемневшая от времени кондовая изба – все, что уцелело от усадьбы Богоявленской церкви, взорванной в 30-е годы. Здесь, на казенной квартире, и поселились молодые Антонина и Евлампия (тетя Лана), работавшие на техучастке (что-то вроде транспортной конторы). Изба стала свидетелем и скоротечного брака Тони с нагрянувшим из Красного Яра Иваном, братом Евлампии, и их резкого разрыва. Брак рассыпался, едва родилась Ольга. Оно и понятно: как мог найти себя в городе неграмотный крестьянин?
А тут вскоре новое испытание на голову Антонины: в городском отделе НКВД ей предложили стать сексотом, то есть агентом-доносчиком. Понимали так, что дочь расстрелянного попа вряд ли посмеет отказаться. Подруги сорвались с места враз, им собраться в путь – что подпоясаться. Взяли с собой Ольгу в одеялке да прихватили безродную старушку Анну Павловну Долгорожеву. Старики тоже бывают сиротами, не одни только дети. Кстати, брат Анны Павловны, отец Василий, выступал поручителем невесты на свадьбе Киановских.
В поселке Песчаном Сургутского района в 1948 году еще не успели расформировать эвакуированный детский дом. Вот здесь, среди ленинградских и финских детей, подруги и нашли приют. Антонина служила бухгалтером, Евлампия – кастеляншей. Они вернулись в Тобольск года через два, остановились у Тониных сестер, Зои и Нины, устроились на рыбозавод, и когда тот переместился в поселок Сузгун, последовали вместе со всеми в этот благословенный рай. Вот когда только дошло до Сузгуна!
Примечательно, что о причинах северной Одиссеи Ольга Ивановна никогда от матери не слышала, много позднее ей раскрыла глаза крестная. Страх – лучшее средство от болтливости.
Ольга Ивановна не раз докладывала на чтениях в Тюменском историко-родословном обществе о результатах своих поисков. И она же устроила встречу тридцати своих родственников, чтоб отметить литией на Софийском дворе столетие со дня упокоения Николая Дмитриевича Скосырева. И она же неутомимо хлопотала, чтоб разгадать тайну захоронения священников, расстрелянных в 1937 году. Но встречи с ней высветили для меня побочный и, пожалуй, самый ценный эффект, который стоит обозначить как реконструкцию воздуха эпохи. Можно перечислять количество невинно убиенных, но цифры, как любая абстракция, быстро отскакивают от психики. А вот, скажем, судьба 15-летней девочки, которую родные чуть не силком выдают замуж за богатого ярковского купца, чтоб только сменить фамилию, заметая следы, – вот что описывает эпоху «понятным сердцу языком». А девочка эта – Нина, сестренка Антонины, предпоследняя дочь расстрелянного батюшки Александра (Киановского). Правда, попала Нина из огня да в полымя. И мужа, и его братьев, как кулаков, вскоре сослали на Север, и осталась она нищенкой с ребенком на руках.
Жизнь в поселке Сузгун Ольга Ивановна вспоминает со слезами радости на глазах. Мне теперь понятней, что значит «жили единой семьей». Ольга всегда считала, что у нее две матери. И так же считает Сергей, сын Евлампии. Но самое первое испытание союз двух молодых женщин проходил именно под прессом политического сыска. Союз, который позднее выдержал испытание и мужьями и потому никак не вмещается в понятие «женская дружба».
История подруг, создавших в Сузгуне заводь преданности и бескорыстной любви – среди океана предательств, страхов, расчетов, толкнула меня на этот неожиданный побег от главного сюжетного ствола. Выходит, и в экстремальных ситуациях не каждый спасает свою собственную шкуру. Словом, это такое же обыкновенное чудо, как цветок, выглядывающий из-под снега. Кстати, Анну Павловну, старенькую дьяконицу, они не бросили, она так и жила при них до конца своих дней.
ТЕПЕРЬ О ТАЙНЕ ЗАХОРОНЕНИЯ (ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ)
Попасть в епархиальную библиотеку неугомонной Ольге Ивановне помог отец Алексей Сидоренко. И тут она потеряла покой, наткнувшись в дипломной работе одного семинариста на такие сведения: на Завальном кладбище, недалеко от церкви Семи Отроков, перезахоронены десять трупов расстрелянных служителей культа. В приводимом списке названы архиепископ Ильинский, отец Василий Скосырев (брат бабушки Ольги Ивановны), а также церковный сторож, монахиня из Иоанно-Введенского монастыря…
Так ли это? Автор диплома ссылался на источник из личного архива, да сам-то он уехал, вне пределов досягаемости. Кинулась Ольга Ивановна туда-сюда. И к отцу Максиму Иванову, тогда тобольскому благочинному, и к отцу Михаилу Денисову, настоятелю кладбищенской церкви. Да все поиски уперлись в финансовый тупик. Правда, на одной безымянной могиле старый батюшка из церкви Семи Отроков самолично установил простой деревянный крест, тем самым бросив некий намек. И вот недавно к этому кладбищенскому знаку скорбной памяти добавилась гранитная плита, на которой высечены десять имен убиенных. А вышло как? Вдруг московская состоятельная дама решила увековечить память своего деда, расстрелянного в Тобольске, – отца Николая Дмитриева. Обратилась в Тюменский центр генеалогических исследований, и его директор, Снежана Валерьевна Гузенко, привлекла для консультации именно Ольгу Ивановну. И хотя в СПИСКЕ ДЕСЯТИ не оказалось фамилии Дмитриева, все-таки его потомки нашли средства, чтоб символически выразить почтение к памяти деда и прадеда. Говорят, недавно нашли на этом надгробии венок с лаконичной надписью: «От тюменцев». Вот так, буква за буквой восстанавливается порванная цепочка.
История глядит на нас тысячью глаз. Только способны ли мы понять их? И опять память услужливо подсовывает мне рассказ Остапа Шруба. Видно, он обречен сопровождать наше сочинение, как у Шолохова дед Щукарь в «Поднятой целине». Так вот, в бытность свою в Тобольске беседовал Остап Павлович со стариком, которого все считали городским сумасшедшим. Тот работал в 30-е годы возчиком и по ночам на своей телеге под рогожами перевез немало трупов с территории тюремного замка. Их сбрасывали, по его словам, в большие ямы на задах Завального кладбища.
Отправились как-то в те края Остап с женой Валентиной. Да, действительно, холмики мягких очертаний. Травой, березками поросли, а меж берез полно грибов. Только когда их соседка, тоболячка по рождению, увидела добычу, то, потемнев лицом, отрезала: «Выбросьте эти грибы». Она знала, что говорит. Оказывается, первый муж ее бабушки служил в расстрельной команде.
Дорогие, не собирайте грибы за оградой Завального кладбища!
  
|
