|
|
В шахматном чемпионате на первенство мира среди инвалидов (Польша, июнь 2010) победителем стал тюменец Андрей Ободчук. Это его третья победа в мировом первенстве
Однако Андрей не надувает щеки от важности, как это случается порой с чемпионами такого ранга, а с удовольствием рассказывает, на каком тоненьком волоске держится эта победа. Турнир он начал успешно, сразу опередил своего соперника Станислава Михеева на целое очко (говорят, в шахматах это много), а потом несколько расслабился, решив, что игра сделана. В очередном поединке вместо того, чтоб свести партию к ничьей, сохраняя разрыв, он взял рискованный курс на то, чтоб «прибить» соперника. В итоге проиграл, и к финишу они с Михеевым подошли с одинаковым количеством очков. В таких ситуациях победителя определяют по специальному «коэффициенту Бухгольца». И вот тут перевес Андрея на пол-очка решил исход поединка. Словом, Андрей объясняет мне, что фактическую ничью можно трактовать и как чью-то победу, и, стало быть, наши представления о победителях весьма условны. И с той же долей бесстрастности втолковывает, что в масштабе международного рейтинга он выглядит мастером средней руки.
Ладно, что я уже как-то адаптирована к этому парению Андрея над своими победами. А каково было председателю спорткомитета Нефтеюганского района Александру Андриевскому, пославшему Ободчука на подобный турнир впервые?
Стоп! Как коренной тюменец оказался в Нефтеюганском районе? Дело элементарное: чтоб поехать на международный чемпионат, нужны немалые деньги. В Тюмени Андрею Ободчуку, международному мастеру, никто их не дал, и в 2001 году он переселился в поселок Пойковский, где преподавал в шахматной школе имени Анатолия Карпова. Вот тогда он и намекнул спортивному боссу: мол, не исключено, что займу какое-то призовое место в предстоящих международных баталиях. Андриевский рискнул. На обратном пути с чемпионата звонит Александру Юрьевичу из Москвы: «Чемпионат закончился, еду домой». Естественно, тот допытывается: итоги-то каковы? «Да вот, стал чемпионом мира». Тут у ошарашенного Александра Юрьевича не хватило нормативной лексики для взрыва радости.
Таков стиль Андрея Ободчука. В нем нет раздвоения между мыслями и поведением. Все свои кубки и медали он отдал в музей Тюменского университета. Ведь он «выкормыш» факультета романо-германской филологии. Большую часть его библиотеки составляли книги на немецком и английском языках. А прибегать к глаголу прошедшего времени приходится потому, что много материального развеялось в переездах: что-то подарил, что-то растерял. Кроме Пойковского Андрей Анатольевич и в Греции растил чемпионов, а последние два года работает в Ханты-Мансийске. В Югорской шахматной академии (под началом Галины Ковалевой) продвигает Интернет-формы обучения в регионе. В Тюмени он оказался, можно сказать, в отпуске после летнего чемпионата в Белостоке. Сидел и работал над своей книгой о шахматах. А я постоянно к нему вторгалась, своими бесконечными беседами отвлекая от любезных его сердцу дебютов. Только у человека, прошедшего через горнило страданий, может быть в голове картина мира с такой четкой кристаллической решеткой. Сказать проще, мы имеем дело с мыслителем.
СЛОВО О СМЕРТИ
В обозримом прошлом вижу свою жизнь расколотой на две части, примерно равные пока. Точнее сказать, их разделяет некий хребет, грозовой перевал. Хребет этот проходит по 1987 году. Мне сделали тогда операции на ногах в московской клинике по проспекту Вернадского. Видите ли, ноги мои, лишенные работающих мышц (следствие перенесенного в младенчестве полиомиелита), не могли удерживать массу тела без специальных подпорок – железных аппаратов. Эти металлические каркасы, заменяющие опорную функцию кости, крепятся к широкому поясу, от которого на бедрах и туловище остаются стигматы – темные отметины. Я думал, что стигмы останутся на моем теле навечно, как клеймо рабов в древней Греции. И вот хирургам московской клиники предстояло сломать кости ног и затем (прежде загипсования) сложить их заново так, чтоб в суставе получился как бы замок. Если операция удастся и кость станет стержневой опорой (не будет прогибаться), я расстанусь тогда с железной аппаратурой и ортопедическими ботинками. В процессе первой операции я пережил под наркозом опыт, подобный описаниям в книге Моуди «Жизнь после смерти». Я ощущал, как две светлые сущности (видимо, ангелы) увлекают меня (но не мое тело!) по бесконечному коридору сквозь арки, мерцающие лиловыми, серебристыми, оранжевыми тонами неописуемой красоты. Вообще все это описать в словах нет сил. Вроде бы в конце концов мы остановились, но в то же время правильно сказать, что вращение продолжалось. И вроде кто-то (по ситуации ясно, что Бог) спрашивает: «Ну, ты готов?» А я отвечаю вроде того, что еще молод и хочу пожить. «Ну, жить так жить».
Не подумайте только, что диалог идет на языке слов – нет, это телепатическая беседа. И сразу после приговора к жизни я падаю в какую-то яму, а следующее впечатление: лежу на столе, и жуткая боль в ноге... «Мужики, вы что? Больно же!» – говорю ватными губами, но видимо, внятно. Кто-то распоряжается: «Добавь ему еще кубик». Я протестую: мол, вытерплю. «Ну, вытерпишь так вытерпишь», – говорит чей-то голос, и меня поражает, что это звучит с той же интонацией, которую я только что слышал от бога. Меня везли из операционной на каталке красивые девушки, и я, находясь в состоянии эйфории, травил анекдоты. Девушки хохотали. Интересно, что во время второй операции ничего подобного и в помине не было. Видимо, есть какой-то эффект первичности. Так, многие, придя к иконе Казанской Божьей матери (в Третьяковке) плачут слезами умиления, но только в первый раз. После операции я смог стоять на своих ногах, но хожу с костылями. И когда вернулся в Тюмень, учился делать заново первые шаги. Вышло так, что мой первый маршрут с костылями – на похороны мамы. Она умерла примерно через неделю после моего возвращения. Потрясение, пережитое мной тогда, выразилось в самоотравлении организма. Я весь покрылся гнойниками и был убежден, что умираю. В каком-то смысле так оно и есть. Во мне умер человек с прежним мировосприятием, и жизнь моя потекла по совсем другим руслам. Раньше я считал, что если инвалид, – значит, сиди, прижми задницу. Я совершенно не знал, на какие авантюры способен... Вот почему эти годы я и считаю чем-то вроде водораздельного хребта. В одну сторону текут реки в замкнутое пространство, где мало движения и много книг. В другую сторону потоки энергии устремляются к новым людям, новым странам, новым идеям. Словом, наступает время странствий, притом не в одном только географическом пространстве. Однако живы отголоски и «захребетного» времени. Я до сих пор ненавижу черный цвет. Знаете почему? Это был цвет ортопедических ботинок.
СЛОВО О ДОМЕ
Возле дома рос сад. В основном яблони, они даже сбегали по склону оврага, называемого по-сибирски логом. Мои первые детские впечатления припечатаны как раз к дому с садом. Именно здесь, на улице Нагорной, я впервые встал на ноги в четыре года, а в семь лет даже прошел до угла квартала медленными неуклюжими шажками. Отец воздвигал дом как семейную крепость, вкладывал в него каждую копейку. Для него и для его матери (моей бабушки) дом имел чуть ли не сакральный смысл. С его потерей они никогда не смирились (а дом снесли вместе со всей улицей, расчищая место для новостроек). Несомненно, тоска по собственному частному укладу – следовая реакция на социальную отверженность и нищету. Бабушка моя, Зинаида Николаевна, родом из сибирских крестьян, вышла замуж за бессараба, прибывшего в наши края где-то в 20-х годах. Скорее всего, дед и пострадал в 1937 году за свое происхождение. Государственной машине в Стране Советов трудно выковать человека новой формации из тех, кто хотя бы краем глаза видел другую жизнь. Какие политические крамолы могли гнездиться в голове моего деда, кочегара паровоза? Но его поставили к стенке... Словом, бабушке пришлось в годы лихолетья ходить по деревням, выменивая на провизию какие-то вещички, скитаться по углам. Я и рос в основном под крылом бабушки. Папа-офицер и мама-доктор всегда на службе. Бабушка частенько называла меня «зельем». Очевидно, за мою вредность. Вообще, ее ядреный крестьянский язык нет-нет да и всплывет у меня в виде разных реплик типа «Подь ты, Мала-нья». Может, именно бабушке я обязан выбором образования. Дело в том, что в старших классах я особенно успешно шел по математике, участвовал в олимпиадах, и все такое. Казалось, путь мой предельно ясен. А бабушка приговаривала: «Будешь бухгалтером – не пропадешь». Вот в пику ей я и пошел изучать немецкий язык в университет. Зелье – оно и есть зелье.
СЛОВО О ШАХМАТАХ
Понимаю, что в жизни нет ничего случайного. И все-таки складывать маленькие события в какую-то связную цепочку никак у меня не выходит. Допустим, как объяснить, что именно шахматы стали моим профессиональным занятием? Ведь по образованию я все-таки филолог. Мне было лет шесть, когда отец познакомил меня с шахматной доской. Помню, что вскоре я начал его обыгрывать, хотя в сущности нельзя сказать, что каждый из нас умел играть. Странно как-то. Потом в детском санатории – мне уже одиннадцать лет – случайно попал мне в руки шахматный журнал, и я наткнулся в нем на партию гроссмейстеров Петросян-Глигорич, поразился термину «староиндийская защита», ничего толком не понял, но все равно был очарован.
Какое-то системное погружение в мир шахмат началось в 14 лет. Я ходил в изостудию Дворца пионеров и однажды забрел в комнату, где ребята играли в шахматы. Занятия с подростками вел тогда Моношкин. Не знаю, какой уж он педагог, только ясно, что человек – добрейший, и в почти семейной атмосфере шахматных турниров между нами, подростками, завязались самые крепкие дружеские узы. Конечно, наш круг со временем сузился, поредел. Но все-таки самое большое удовольствие в часы досуга – встречи с моими ровесниками из «клуба Моношкина». Мы играем в шахматы, говорим обо всем на свете, травим анекдоты. С кем-то из них отношения поглубже. Скажем, с Вениамином Сергеевым мы прошли вместе по очень рискованным тропам. Постоянная тренировка мозгов над шахматными партиями, разумеется, чревата профессиональной деформацией. Всякое жизненное решение не обходится у меня без трехчленной логики. То есть, я автоматически просчитываю: 1. поступаю вот так; 2. как отреагирует на это мой контрагент; 3. как приму решение контрагента. Правда, в цейтноте, при вынужденной спешке в ход идет интуиция. Женский стиль в шахматной игре отличается от мужского. Врожденное преимущество женской природы – тактика. Мужчина лучше всего справляется с задачами стратегическими, но иногда из-за тактических ловушек можешь запросто проиграть женщине. Любопытно, что у шахматисток самого высокого ранга (т.е. обладающих стратегическим мышлением), как правило, нет семьи. Женщине-стратегу чрезвычайно трудно, я думаю, адаптироваться к семейной ситуации. Компьютер играет сильнее человека, машина игнорирует и тактику, и стратегию, она просто просчитывает ходы на основе формализованного алгоритма. В памяти машины – огромная база шахматных партий. А в моей памяти, допустим, – фрагменты тысяч партий. В этом смысле мы не можем конкурировать. Я могу вести расчет максимум на глубину десяти-двенадцати ходов. Компьютер – на бесконечную глубину.
Однако в шахматной игре кроме позиционной борьбы идет еще и психологический поединок со всеми возможными уловками. Я бы даже сказал, что у нас случается порой нечто, напоминающее драку в подворотне. Уж о блефе и говорить нечего. Допустим, я выигрываю у шахматиста, который на самом деле много сильнее меня. Почему? Потому что он в плену установки во что бы то ни стало одолеть меня, потому что он идет в рискованную атаку, что крайне опасно. На кубке мира (2009 г.) у меня была партия с будущим его победителем Борисом Гельфандом. Победа уже реально маячила передо мной, но я допустил ошибку. Любой человек может ошибиться. Это вам не компьютер. С компьютером, правда, полезно порой тренироваться на скорость принятия решений.
СЛОВО О КНИГЕ
Если в детстве и юности я сиднем сидел, то ясно, что чтение имело для меня значение спасительное. Я читал с четырех лет. Еще слава Богу, в те годы не было компьютера, а то бы наверняка утонул в виртуальном болоте. Все приключенческие сюжеты типа «Острова сокровищ» или романов Вальтера Скотта помню до сих пор. В институтские годы в моей библиотеке появилось множество текстов на немецком и английском. Потом благодаря новым знакомцам Саше Герману и Коле Бергу в мои руки попали сочинения философа Алексея Лосева, филолога-медиевиста Сергея Аверинцева, знатока античности Михаила Гаспарова. Я бы сказал, в моем психическом развитии можно обнаружить синдром Маугли: так мало у меня возникало точек соприкосновения с реальностью социума.
Во второй половине жизни (после перевала) я всеми силами пытался компенсировать свою вынужденную ущербность. Чтение текстов Блаватской, Рудольфа Штейнера, Ауробиндо сопровождалось уже эзотерической практикой в специальном кружке, который больше смахивал на секту (правда, без религиозной направленности). Мы обучались медитации и другим духовным практикам, но излишняя врожденная критичность моего сознания привела к тому, что меня отлучили. Думаю, это к лучшему. Вскоре я крестился и стал читать Библию и пророков. Сопоставляя православные источники с дзен-буддистскими, невольно стал обнаруживать точки потрясающих совпадений, что толкает к гипотезе, возможно, еретической для ортодоксов... Но речь не о том. С расширением опытного пространства, естественно, пришлось ограничить круг чтения. Время для размышлений слишком драгоценно. Пожалуй, только оказавшись в Ханты-Мансийске, я снова стал читать более интенсивно: уж слишком здесь скудная среда для полноценного общения.
СЛОВО О ЗВАНИИ
До 90-х годов ни один инвалид не мог попасть за кордон по очень простой причине: считалось, что в стране Советов не могло быть ни инвалидов, ни нищих. И когда наконец железный занавес ушел в небытие, как и мои железные ортопедические аппараты, для меня настал золотой век: возможность узнать себе подлинную цену. Мои первые вылазки на европейские чемпионаты сильно смахивали на авантюры.
На олимпиаду в Югославию я прибыл с 27 долларами в кармане. Делил одну койку с азербайджанцем Мирзоевым (как он храпел!), ел в день по три апельсина да кусок хлеба и ходил пешком со своими костылями: полтора часа от ночлежки до турнира и полтора – обратно. Помню, как однажды едва не угодил в полицейский участок. В привокзальном ресторане взобрался верхом на гардеробную стойку, упал навзничь, раскинув руки по обе стороны стойки, и провалился в сон. Когда ко мне подошел полицейский и пытался привести меня в чувство (в Европе полицейские все как на подбор богатыри), я что-то пробормотал спросонья и тут же рухнул. Небольшие призы, заработанные нами на первых турнирах, для нас с Веней Сергеевым, моим верным другом, имели огромное значение: средства на обратный билет. Кстати, вспомнил, как сидим мы с Веней в польском баре и к заказанной баночке пива просим официантку принести два стакана. Такого в ее практике еще не случалось. А мы просто-напросто не могли раскошелиться на две баночки. Нам приходилось с Вениамином даже превращаться в торгашей-спекулянтов, играя на разнице в курсах рубля и доллара. Но игра стоила свеч. Чтоб получить звание международного мастера, надо три раза участвовать в турнирах международного уровня. В 1993-94 годах положенные нормативы я выполнил пять раз и стал первым в Тюмени международным мастером. Только тогда спорткомитет обратил на меня внимание и одно время даже платил мне стипендию. А до этого отрадного момента приходилось плыть в сапогах против течения. Утонешь? Твои проблемы. Видите ли, звание – маркер для социальной системы. Подобно компьютеру, система реагирует на четкие команды, на количество дырочек в перфокарте. Получилось так: как только мои результаты пошли вверх, прежние амбиции стали испаряться. Раньше, когда я был чемпионом области, то собирал медальку к медальке. А теперь все железки и тряпочки сдал в музей. Задумайтесь, какие-то звездочки и побрякушки, блестящие железки и эполеты действуют на наше сознание мощнее, чем реальность. Люди наполняют их символической энергией своих идеалов, чаяний, представлений, окутывая облаком майи (термин из древнеиндийской философии). Проще сказать, майя – призрачный мираж, построенный человеческими иллюзиями, тщеславными обольщениями, модными поветриями. Возьмите, к примеру, свастику. Она восходит к древнему солярному знаку. Только если крючки повернуть по часовой стрелке, выйдет знак солнцеворота, динамичного развития мира. Если сделать навыворот (против часовой стрелки), выйдет знак разрушительной энергии. Фашисты в символике свастики раскрутили прием чистой магии: какой-то закорючке придан дьявольский вес и смысл. Вернемся все-таки к званию. Только что в столице Югры прошла Всемирная шахматная олимпиада. Спасибо ФИДЕ, спасибо Кирсану Илюмжинову, что они включают команды инвалидов в эти соревнования. Более того, по решению ФИДЕ, страна-организатор принимает их за свой счет. Такое существует только в мире шахмат. Так вот, благодаря званию международного мастера я имею возможность сыграть с теми, кто входит в первую десятку мирового рейтинг-листа. Ощутить запредельно высокий уровень игры – это уже не майя, это реальная цена звания.
СЛОВО О ДЕНЬГАХ
Расскажу, как я научился тратить деньги. С юности я жил в плену куркульского отношения к деньгам. Тут главный глагол – «копить». Отчасти это родовая скупость. Для моих бабушки и отца потеря дома стала настоящей трагедией. Никакие квартиры не могли их утешить. Разве квартиры в состоянии были заменить утраченное гнездо, в которое вколачивались все семейные сбережения, вся энергия и все надежды? В этой атмосфере я привык минимизировать свои потребности вплоть до аскетизма. Всю институтскую юность носил военные рубашки и брюки, сшитые из материи, выданной отцу для офицерской спецформы. Видимо, это неосознаваемая страховка от голода и нищеты.
И вот однажды на международном турнире в Германии я выиграл приз в 1000 долларов. Тогда для меня сумма казалась просто фантастической. Как потратить такие деньги, я не знал. Ехал в поезде, вполне довольный собой. Ведь я прорвал кокон изоляции, изучаю язык не в лингафонном кабинете университета, а на просторах Европы. Просыпаюсь – мой гонорар вместе со всеми пожитками уплыл. Украли цыгане. Маленько отрезвился от эйфории. Переехали через границу с Чехией. На вокзале занял у своих соотечественников небольшую сумму в рублях и отправился в полицию. Как я в три часа ночи бреду, щелкая костылями по брусчатке, в незнакомой стране – такое и во сне никогда не могло присниться. Однако шел себе и шел, ничего не боясь. В полиции, выслушав мою новеллу, посоветовали ехать в консульство в Прагу. А я отвечаю: «Какая Прага? В кармане пусто». Тогда блюстители порядка выдали уникальный проездной документ – справку из полиции, по которой я добрался до Родины. Можно сказать, благополучно, если не считать голода. Знаете, я даже не расстроился тогда. Понял, что цыгане дали мне ценный урок: деньги надо тратить. А за любой урок полагается платить.
СЛОВО О ХРАМЕ
Помните, как Иисус изгоняет бесов? Повелевает им «изыдите» (из тел бесноватых), а затем вселяет в тела свиней, и все сбесившееся стадо устремляется в море… Но бесноватые и сейчас есть, а Иисуса нет с нами, и «отчитывание» бесов ведет священник, да не любой, а тот, кто особенно крепок духом и потому неподвластен бесовским атакам. Для отчитывания используют особый корпус православных молитв.
Вот однажды, приехав в Петербург на турнир, я забрел в храм и попал как раз на сеанс такого отчитывания. Было это в Александро-Невской лавре. Я пришел туда в поисках душевного покоя и тишины, но лавра произвела на меня впечатление весьма суетного места. Здесь целый ансамбль храмовых сооружений. Так вот, в одном бесов отчитывают, в другом экскурсовод что-то в темпе объясняет туристам, в третьем – служба, дальше иностранцы с горящим глазом. Какое уж тут умиротворение? И поехал я искать утешение в Вырицу, на могилу великого старца.
Серафим Вырицкий в молодости получил в Петербурге блестящее образование, знал языки, занимался научным трудом, потом принял схиму, переселился в Вырицу. Они с женой стали монахами в миру. Обладая духом прозорливости, Серафим Вырицкий перед началом Отечественной войны своим духовным чадам советовал перебраться в Вырицу, чтоб избежать ужасов блокады. Действительно, Вырицу немцы не бомбили, хотя и оккупировали. Однажды два немецких офицера зашли в домик отца Серафима. Очень удивились, что батюшка заговорил с ними по-немецки. Говорил спокойно, что не стоит немцам суетиться. Германия потерпит поражение в 45-м. Старший по званию офицер погибнет в 44-ом в Польше, а другой, румын по национальности, выживет. Вот румын после войны и нашел отца Серафима, чтобы удостоверить: да, все сбылось.
Из этого тихого сельского храма я вышел, когда уж стало смеркаться. Обессилел, пока тащился к железнодорожной станции. Думал, упаду сейчас. И тут меня догоняет белый «Мерседес», останавливается. За рулем – дама в платочке. Предложила мне сесть, довезла до станции да еще и билет купила до Питера. Я принял с благодарностью. Видимо, это тоже духовное чадо Серафима Вырицкого, хотя бы и заочное.
Живя в Ханты-Мансийске, я совсем отошел от церкви (но не от Бога)!). Меня отпугивает служба слишком официальная, помпезная, без той атмосферы теплоты, которая способна придать ритуалу духовный полет. Часто вспоминаю православный монастырский храм в горах, к северу от Афин. Я тренировал тогда в шахматной игре детей понтийских греков (т.е. приехавших в Грецию с окраин нашей империи). Обычно по воскресеньям кто-то из родителей брал нас с Еленой, моей женой, в автомобиль - мы ехали к отцу Амвросию. Когда я увидел его в первый раз, то чуть не засмеялся от удивления: это была копия Джона Леннона. «Лить не вылить», как сказала бы моя бабушка. Он оказался англичанином, который прибыл в монастырь мальчишкой, прошел путь от послушника до настоятеля мужского монастыря. Я исповедовался ему. Отец Амвросий говорил и по-русски, но с трудом, и мы общались на немецком.
Как получилось, что мы, русские, стали с греками братьями по вере? Отчего Владимир Красно Солнышко принял веру именно из рук византийских иерархов? Думаю, ссылки на благолепный чин богослужения – красивые сказки. Выбор диктовался политическим расчетом: у Владимира были весьма хрупкие шансы попасть на престол (он сын дворовой девки), и поддержка Византии (с восточной ветвью христианства) – насущная политическая необходимость. Конечно, в греческом храме чувствуешь, что русская православная корневая святость другая, что иконы отличаются от наших по своему канону... И все-таки на старогреческом столь же величаво звучит мелодика старинных православных песнопений. Тех, кто записывались в России крюками. До сих пор повторяю по-гречески этот молитвенный распев: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас».
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Мормоны, кришнаиты, староверы – с кем только ни перекрещивался Андрей Ободчук в своих духовных поисках. Видел и слышал, как отчитывают бесов в православном храме, и знает не понаслышке, что такое греческая свадьба. Изучал в течение двух лет духовные практики в эзотерическом обществе и видел, как на толкучем рынке европейской столицы арабы торговали кирпичами из Берлинской стены.
Словом, Андрея заслушаешься, развесив уши. Тренерской его работы мы коснулись слегка, и на меня произвело впечатление, что в победах за шахматной доской он отводит решающую роль не интеллекту. Допустим, мальчика, одаренного умом так щедро, как это случается (чаще всего!) с леворукими, запросто обходит в поединке другой, протаранивающий путь к победе волевым целеустремлением.
В приведенной паре два типа борцов в какой-то степени полярны. А вот в стратегии Андрея Ободчука я вижу обе полярности, они переплетены как пальцы в крепком замке рукопожатия. Все это окончательно дошло до меня в нашу последнюю встречу, когда Андрей сдернул некие покровы умолчания с тех шагов, когда он протаранивал путь в международное шахматное сообщество в начале 90-х. Они с Вениамином наталкивали в рюкзаки ножницы, бритвы, плоскогубцы – весьма ходкий тогда товар на польском рынке. Едва высадясь на зарубежном вокзале, кидались узнать курс доллара. В 92-м пережили жуткий облом, потому что русские рубли ничего не значили; новоявленные бизнесмены не сразу поняли, что стали жертвой Павловской реформы, и еле-еле унесли домой ноги.
Эта фигура книжного юноши, стоящего с костылями на польской толкучке со скобяным товаром, не дает мне покоя. Без пяти минут чемпион мира продает железки, потому что его высочайший интеллект никому в России не нужен. Пытаюсь утешить себя привычной горечью Экклезиаста: «Не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрому хлеб, и не у разумных богатство».
 
|
