|
|
НАЧНЕМ С САМОРАЗОБЛАЧЕНИЯ. НА ПЕРСОНАЛЬНУЮ ВЫСТАВКУ АЛЕКСАНДРА НОВИКА Я КАТЕГОРИЧЕСКИ ОТКАЗЫВАЛАСЬ ИДТИ. ВЫСТАВКУ ЗАТЕЯЛИ В СВЯЗИ С ЕГО 60-ЛЕТИЕМ, И ЯСНО ЖЕ, ЧТО К ТАКОМУ РУБЕЖУ ЕСТЬ ЧЕМ ПОДЕЛИТЬСЯ СО ЗРИТЕЛЕМ ХУДОЖНИКУ, К ТОМУ ЖЕ ЗАСЛУЖЕННОМУ, К ТОМУ ЖЕ СНИСКАВШЕМУ ЗОЛОТУЮ МЕДАЛЬ НА ПОСЛЕДНЕМ ЗОНАЛЬНОМ СМОТРЕ «УРАЛ XI». ТАК НЕТ ЖЕ, Я ТВЕРДИЛА О ТОМ, ЧТО МНЕ НЕВМОГОТУ ПРОДИРАТЬСЯ СКВОЗЬ СИРЕНЕВЫЙ ТУМАН, КОТОРЫМ ЮБИЛЯР ОКУТЫВАЕТ ЛЮБОЙ СВОЙ ЗАМЫСЕЛ. ИЛИ СКВОЗЬ СИЗЫЙ МОРОК, ИЛИ СКВОЗЬ ЛИЛОВЫЙ. КАКАЯ РАЗНИЦА? ТРИ ХУДОЖНИКА НЕ МОГЛИ СЛОМИТЬ МОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ.
Все мои защитные доводы рассыпались в прах однажды утром, когда меня посетило незатейливое соображение: коли в среде, насквозь пропитанной парами профессиональной зависти, три художника, не сговариваясь, толкают меня на вернисаж… Словом, в этой ситуации моя непоколебимость выглядела ничуть не лучше упертости барана. В день наиболее красного календаря (7 ноября) я оказалась в пустынных музейных залах, и среди живописи глаз сразу выцепил два пейзажа Зареки: один немножко игрушечный, с привкусом бело-розовой пастилы, а другой – «Дом на Береговой» – словно подначивал: «Серый цвет и уныние несовместимы!» Сизые, бурые, пепельные оттенки то солировали, то сливались в изысканном хорале.
В ученой книжке по физиологии я нашла, что собака может видеть такие вариации серого цвета, какие человек различить не способен. Я бы уточнила: если этот человек не Александр Новик! В «Доме на Береговой» я увидела и образ скособоченной и оттого особо обаятельной старины, и манифест колориста. Правда, сквозь дымовую завесу других полотен мне пока еще не удалось прорваться к замыслу автора, и в глубокой задумчивости отправилась я смотреть графику.
В пути случилось непредвиденное: я застряла у большого стенда с эмалями. Видите ли, меня всегда будоражит прихотливая игра фактур: грубого неотесанного камня и резной детали, эластичной кожи и шершавого сукна. А тут гламурно поблескивающую эмаль обнимают смугло-матовые деревянные планшетки. И первое соображение было чисто утилитарное: как уютно смотрелась бы такая вещь в стильном интерьере! Но вскоре от игры фактур тебя начинают отвлекать цветовые омуты, таинственная глубина пятна, контрасты и гармоничные созвучия красок. Сюжет едва брезжит в этих колористических джунглях, он незамысловат и условен. То это мужик с лошадью, то похищение Европы. Сюжет в привычном понимании, как видно, мало волнует художника. Да, сюжет можно нашарить, если в тебе что-то дрогнет от напряженного ритма или драматизма цветовых ударов. Выходит, надо поймать стимул для разгадывания зыбкого и туманного. Это как на охоте: нет азарта – не жди и добычи.
Я стояла у эмалей долго до неприличия. Что-то хрустнуло (а может чиркнуло) в сознании, словно нашелся ключик к дымовым завесам, пространственным прорехам и скрытой вибрации холстов.
Чувственный язык цвета, иногда достигающий эротических символов, а иногда все-таки непостижимый. Потом еще графические листы с такой узнаваемой сибирской дремучестью – косолапыми конюхами, несмазанными телегами, тоскливой неподвижностью коровьих глаз. Все это затуманило мою головушку до такой степени, что встретивший меня в тамбуре на выходе из музея график Николай Пискулин деликатно обратил мое внимание на синие галоши (то бишь бахилы), в которых я было отправилась на улицу.
В графике Александр Новик – мастер пластического жеста. Как пронзительно передают тоску ожидания сомкнутые в замок корявые пальцы мужика... Пустые глаза. И не надейтесь обнаружить здесь портретные черты. Поневоле задумываешься о том, что это можешь быть и ты, и любой соотечественник, задубевший от ожидания на перепутье истории.
Все эти персонажи – мужик с петухом, конюхи со сбруей, натурщицы, приодетые в одно ожерелье, телега, застрявшая навеки, – до такой степени, видно, измучили меня во сне, что на следующее утро я проснулась с отчетливой формулой «Мужик с лошадью, а художник с моделью». В недоумении пошла звонить Альберту Мокину, своему эксперту по глубокой живописи: как истолковать этот привет от подсознания. Альберт Степанович долго выразительно кряхтел и ответил с присущей ему лаконичной прямотой римского патриция: «Ну, лучше этого ты ничего не скажешь».
Все это означало, что я просто обречена на встречу с Александром Новиком. Да, завладеть его вниманием не просто. Это я понимала. Почти 20 лет он возглавляет местное отделение Союза художников, а это значит: выставкомы, суды, поездки туды-сюды… Оказалось даже, что он секретарь Союза художников России по Уральской зоне. Но нет, никаких растяжек во времени Александр Сергеевич не чинил, диалог завязался легко и просто. Хотя, признаться, поначалу, чувствуя, как мой собеседник цепко слушает и вкрадчиво молчит, я думала, что он прирожденный кадр для дипломатического корпуса любой державы. Однако на второй встрече он посреди разговора как начнет читать стихи… Да каких поэтов! Осипа Мандельштама и Арсения Тарковского… Как видите, и дипломаты проводят порой встречи без галстука.
Лучше скажу коротко про свои самые сильные удивления. Первый сюрприз: влечение Александра Новика к поэзии многозначной, густо замешанной на метафорах. Второй: в юности Александр Сергеевич не просто увлекался боксом, но достиг огромных успехов на ринге; более того, судьба его вполне могла бы развиваться по линии спортивной карьеры. Третий момент: его постоянный идеал в искусстве – Михаил Врубель, что, конечно, не исключало и других увлечений: «Бубновый валет», Фешин, Филонов. Врубель-то и стал точкой пересечения наших с ним эстетических пристрастий, что придало, особую доверительность разговору. Стиснутой железными лапами журнального формата, мне остается единственный выход – снять сливки с этих бесед. Может быть, из осколков былого, «ума холодных наблюдений», житейских примет сложится представление о внутреннем мире художника. А пустоты читатель, надеюсь, заполнит своим соображением.
АВТОПОРТРЕТ ПУНКТИРОМ. ПРОБУЖДЕНИЕ
Когда после занятий в изостудии я забегал в букинистический магазин (рядом с «Реконструктором», на Республике), продавщица встречала меня одним и тем же вопросом: «Руки вымыл?» Не говоря больше ни слова, она снимала мне с полки альбом Врубеля, и, уткнувшись в эти листы, я на какое-то время забывал мир.
Самый первый толчок к рисованию я получил внезапно. Но толчок какой силы-то! Мы с ребятами барахтались в снегу, и тут подошел Игнаша, взрослый парень с нашей заречной улицы, и говорит, мол, пойдем, я тебя нарисую. В его хибаре я увидел холст, на котором Игнат по клеткам копировал новогодний сюжет с открытки: тройка удалая, завихрения снега и все такое. Это наполнило мое сердце небывалым восторгом. А когда в портретном наброске карандашом я узнал собственные черты, тут уж восхищению моему не было берегов. Игнат готовился поступать в Свердловское художественное училище и постоянно искал натурщиков для своих штудий. Но меня этот сеанс вывел из безмятежного мальчишеского сна.
Прослышав про изокружок во Дворце пионеров, потопал я туда немедленно, но от робости не в силах был постучать в желанную дверь ни в первый, ни во второй раз. Однако когда все-таки переступил порог своей мечты, встретили меня приветливо. Педагоги менялись, но соревновательный дух оставался неизменно. Помню, притащил я однажды акварельный пейзаж (на обороте куска обоев), и педагоги как-то взволновались, что-то там такое увидели, и Сергей Бешкильцев (отчество не помню), тогдашний наш наставник, написал мне открытку, поздравляя с успехом.
Чем дальше, тем все отчетливей жизнь приобретала какой-то завораживающий смысл. То мы все вместе направляемся на пленэр в лесопитомник, то Сергей Бешкильцев привозит из Свердловска выставку студенческих акварелей, то мы идем в мастерские настоящих художников в Троицком монастыре. Виктор Мурашов тогда работал над скульптурой «Мать», а Остап Шруб запомнился потрясающими этюдами к «Священным камням». Мою небольшую персональную выставку во Дворце пионеров (примерно через три года обучения) составляли пейзажи и натюрморты. Ну, а в родной 11-й школе мне, конечно, не давали продыху. Кроме стенгазет я расписывал обычно гуашью целую стенку перед очередным праздником. Знал ли я конкуренцию? Годом старше учились в нашей школе братья Зотины, ребята просто невероятного дарования. Однако после армии они поступили в МГИМО и пошли по дипломатической части. А могли бы стать незаурядными мастерами.
Что касается моего влечения к искусству Врубеля, то мне до сих пор странно, что меня, мальчишку, могли так будоражить его испепеляюще страстные образы. Они притягивали меня какой-то тайной печалью.
ЦВЕТ
Матисс высказался однажды, что русским художникам незачем ездить в Европу за научением: у них есть иконопись. Действительно, в «Троице» Андрея Рублева или ликах Феофана Грека цвет живой, вибрирующий, чего иконописец достигает, накладывая один слой краски на другой. А если по доске поползли еще крокелюры (трещинки), возникают дополнительные цветовые вибрации. Да что Рублев? Недавно подарили мне икону сибирского письма. Там легкий налет копоти от лампадки еще углубляет колорит, усугубляя печать старины. Правда, патину времени кто сейчас оценит по достоинству кроме редких знатоков? Планка эстетического вкуса упала ниже плинтуса.
Кто-то опишет снег словом «белый». А другой увидит в нем десятки цветовых нюансов. Почему так? Потому что на свете есть дар, который можно назвать абсолютным зрением, – по аналогии с абсолютным слухом. Однако распределение этого редкого дара среди людей довольно прихотливо: не все из них становятся живописцами. И каждый раз выходит художнику праздник, когда он встречает в зрителе прямо-таки звериную интуицию к языку цветовых отношений. К сожалению, у искусствоведов непосредственное чувство прекрасного чаще всего придавлено плитой учености. Например, в Тюмени появлялся просто ослепительно яркий колорист, выпускник Репинки Коля Газеев. Собратья по цеху, конечно, видели уникальность его дарования. Но разве кто-то из «ведов» его заприметил? Возможно, их отпугивал его уклон в абстракции, уход от фигуративного письма…
Не могу умолчать о потрясении, которое я испытал в Москве на выставке Василия Кандинского – родоначальника абстракционизма. Мощную энергетику его работ не в силах передать никакие репродукции. Их надо смотреть только живьем. Цветовые пятна становятся у Кандинского как бы персонажами, которые разыгрывают драму внутренней жизни автора. Причем эти «персонажи» действуют сообразно функциям, – их Кандинский описал в своей фундаментальной теории цвета. Потрясающий прорыв в мировом искусстве!
Люблю путешествовать. Плыть на пароходе вниз по Оби в компании художников со всего света, приставать к берегу в местах, какие нам приглянулись, – что может быть увлекательнее на свете? Но кроме этих всероссийских и международных пленэров, которые увенчиваются отчетной выставкой в Ханты-Мансийске, у нас в области есть теперь летний пленэр в Тобольске. Я собираю на него обычно человек 20 (плюс еще тоболяки, разумеется). Сама атмосфера Тобольска, неописуемая никакими словами, так мобилизует участников, что люди встают в 5-6 утра, переселяются в менее комфортное жилье нижнего посада. Чтоб только не терять ни минуты, чтоб только быть ближе к этой исчезающей натуре. Нам нужно поспевать: нижний посад, как видно, обречен на вымирание, вместо него на наших глазах вырастает нечто чуждое. Почему-то именно в исторической зоне, у самого подножия Троицкого мыса соорудили городок желтого кирпича. Знаменитый вид на лестницу Прямского взвоза перекрыт, заборы облили зеленой краской. А ведь именно жемчужно-серые, бурые, серебристые тона старого дерева – главная приманка для живописцев. Тут уместно вспомнить, что у Врубеля образ Пана вырос, можно сказать, из коряги: так его потрясли оттенки шершавой коры.
Не скажу, что для меня стимул к работе возникает непременно от визуальных впечатлений. Но один случай припомню. Мы плыли вчетвером по Оби к Салехарду, а потом еще дальше к рыбацким поселкам – со мной Коля Газеев, Генрих Засекин и Ваня Пуртов. Однажды где-то на берегу Обской губы разложили на приступочках у сарая, служившего нам гостиницей, ковер из цветущего тундрового мха. Это было такое пиршество для глаз, что я писал и писал свои гуаши. Никак не мог остановиться.
КОЧЕВЬЕ
Самые свои первые деньги я заработал в кукольном театре. Куклы меня завораживали. И когда в домишке на улице Ленина я нашел директора театра Ростислава Яичникова, то согласен был на любую работу. Так в 14 лет стал я рабочим сцены. Ясно, что подряжался я в начале лета, в школьные каникулы. Специфика ситуации заключалась в том, что своего помещения у театра тогда не просматривалось, и сценические подмостки могли возникнуть в самых неожиданных точках на необъятных сибирских просторах. Меня такая перспектива отнюдь не пугала, даже завораживала. Так оказался я бок о бок с бродячими артистами в утлом автобусе, прыгающем с кочки на кочку, от деревни к деревне.
Чаще всего сценой служили подмостки в деревенской школе. Тут же в классных комнатах мы ставили на ночь свои раскладушки. Обычно меня группировали с двумя солидными дяденьками. Перед сном они, как правило, чифирили, и я изо всех сил прислушивался со своей подушки к их нетривиальным речам. Но что меня приводило в шок, так это блатные песни, которыми неизбежно завершались думы о судьбах мира. Потом мне шепнули, что мои соседи по ночлегу – бывшие узники лагерей.
С нами вместе ездил горбатенький баянист. Он обычно сидел за занавеской и оживлял спектакль музыкой. Однажды, помнится, музыка резко оборвалась, а следом раздался страшный грохот. В деревенской аудитории отнеслись к инциденту с молчаливым пониманием: эка невидаль, пьяненького баяниста внезапно сморил сон. Однако актрисы после спектакля устроили самосуд: приволокли бедолагу в заросли крапивы и сняли с него штаны…
Моя работа была проста: принести, смонтировать, погрузить. Но глаза жадно присматривались ко всему, а уши прислушивались. Даже когда обрушивался беспросветный ливень и автобус буксовал в глинистом месиве, я радовался, что существую рядом с настоящими артистами. Слушаю их бесконечные байки. В то лето я впервые узнал одержимых. Ни копеечная зарплата, ни отсутствие бытовых удобств, ни эти глинистые ухабы не в силах были поколебать их преданность искусству.
ПРОСТРАНСТВО
Не помню, чья это мысль: одной линией обозначить объемное пространство на чистом листе по силам только ребенку или гениальному художнику. В сущности, меня в любом изображении привлекает прежде всего внутренне пережитое и обжитое пространство художника. А выписывать тщательно объекты с натуры – это, по моему, отнимать хлеб у фотографов. Такой взгляд я стал развивать в себе после памятных семинаров московского графика Александра Ливанова на Челюскинской творческой даче. У него совершенно своеобразная метода обучения, он нацеливал своих студентов в Полиграфическом и нас не создавать графическую иллюзию реально увиденного, а конструировать на листе придуманное тобой пространство, подпитываясь энергией своего состояния в этот момент. Композиционная задача при этом намного трудней, зато ты будешь в большом выигрыше, если пластически поймаешь свое состояние (вот оно, ключевое слово!)
Мне посчастливилось поработать не раз и на академической даче в Вышнем Волочке, и на Челюскинской (графической), и в Синеже, где собирались творческие группы со всего Союза. Эта школа, которой нет цены! Особенно в молодости, когда ты оказываешься рядом с мастерами, видишь их в отношении к натуре, к своему делу. Конечно, я освоил здесь технику литографии, офорта. Конечно, я обзавелся здесь огромным количеством друзей. Но главное – каждый раз два месяца на творческой даче несли огромный заряд энтузиазма.
Кстати, однажды заглянув на Челюскинскую без всякой путевки (просто оказался в Москве), я застал там Федора Конюхова, всемирно известного странника. Он уступил мне свою постель, а сам улегся в спальнике на заснеженном балконе (дело было зимой). Федор показывал мне чертежи сконструированного им многослойного костюма для предстоящей экспедиции в Антарктиду. Вот где загадочная душа! Побывал на всех широтах и на всех высотах, избороздил на своей яхте все моря - океаны. И всюду он с Природой наедине. Словом, вот человек, создавший собственное пространство не на одних только своих литографиях. Пространство Земного шара.
БОКС
Любому старожилу Тюмени не надо объяснять, почему заречный паренек решил заниматься боксом. Зарека долго славилась как слободка хулиганского отребья. Значит, пусть меня научат, как за себя постоять. Однако наш тренер Юрий Александрович Казанцев, начиная с первой встречи, не уставал повторять, что бокс нужен нам, пацанам, не для того, чтобы драться на улице, а для того, чтобы учиться искусству побеждать. Мудрость его позиции я оценил значительно позднее.
Конечно, мысль о том, не связать ли свою судьбу со спортом, пришла мне не сразу, а уже где-то в годы армейской службы, когда за спиной у меня стояли некоторые личные победы. В армии моя служба в спортивном взводе выражалась в том, что я тренировал по боксу команду ТВВИКУ, и случилось так, что впервые в истории эта команда заняла второе место в первенстве Сибирского военного округа. Казалось, ничего не предвещало перемен. После армии я продолжал тренерскую работу и беспрестанно мотался на сборы и соревнования. Можно себе представить, в какую ярость пришел Юрий Александрович, когда в 22 года я поставил решительную точку в боксерской карьере. Ведь я был неоднократный чемпион и города, и области, и, естественно, тренер делал на меня крупную ставку. В общем, мы не разговаривали с Казанцевым много лет и возобновили нашу дружбу, когда у него эта история отболела. Педагог он замечательный. И если я действительно достиг чего-то в жизни, то благодаря его урокам.
Да, по молодости лет бокс помогал защитить достоинство и свое, и друзей. Но главное в другом: занятия боксом тренируют тактическое мышление, то есть умение чувствовать противника, предвосхищать опасность, гибко маневрировать, понимая, когда надо нападать, а когда – выжидать или даже уклоняться от поединка.
Знаете, в жизни есть такие ситуации, когда надо не кулаками махать, а просто показать, что ты не дрогнул, что ты неустрашим. Это и есть то искусство побеждать, которому неустанно учил меня восемь лет Юрий Александрович.
УРОК
Однажды готовясь переезжать в новую мастерскую, я выгреб свои гуаши из всех закоулков, сделал генеральную ревизию и ворох листов унес на лестницу. Через несколько лет я заглянул в гости к своему знакомому, живущему в том же самом доме на Мельникайте. Увидел в итальянской раме гуашь, поразился ее красоте и как-то вдруг призадумался. А знакомый-то говорит, что, мол, жил здесь когда-то раньше художник, который по дурости выбросил этот лист на помойку. «А я пригляделся – понравилось».
Так я получил наглядный урок. То, что сегодня выбрасываешь на помойку, завтра может восхитить. И наоборот. Такова цена наших оценок. Ведь сознание текуче, и задача художника постоянно меняется. Почему мне и нравится то Петр Кончаловский, то Павел Филонов. И только Михаил Врубель неизменно остается на своем пьедестале.
РАДОСТЬ
Коней я впервые увидел в конюшне пивзавода. Мы жили Зарекой по соседству и часто с ребятишками туда наведывались. И конюх порой раздобрится, разрешит сесть в сани. Сиди себе, посвистывай, погоняй.
Отец поставил новый дом на улице Тундровой. Но я еще отчетливо помню, как мы ютились в избушке его сестры. Ее семья да нас четверо. Спали вповалку на полу в горнице. Отец ведь после войны начинал все с нуля.
У моего отца вот какая история. Родом он из деревни Еремино Нижнетавдинского района. И он, и его два брата ушли на фронт, а назад пришли три похоронки, чего мой дед не перенес и безвременно угас. Однако много позже оказалось, что отец не погиб, а попал в немецкий плен, потом еще на родине искупал свой плен лагерным сроком на рудниках в Мончегорске. А когда вышел наконец на волю, то никто его не ждал, – жена снова вышла замуж. И ему ничего не оставалось, как прибиться к своей сестре, жившей в Тюмени. Он приехал сюда вместе с новой женой, встреченной им в Белоруссии на дорогах войны. О годах войны и плена отец никогда не вспоминал вслух, как это случается с теми, кто не единожды глядел в лицо смерти. Моя тетя (его сестра) перебралась потом с мужем в Еремино, и на лето я туда не раз наведывался. Помню, как на сенокосе гарцую на коне, подсаженный крепкими руками кого-нибудь из мужиков.
Однако самый мощный прилив счастья я испытал в городе. У нас дома стояла копилка в образе кошечки. Когда она достигла изрядного веса, мне разрешили ее разбить, что случилось как раз накануне дня моего рождения в феврале. На эти копеечки купили «снегурки», я привинтил их веревочками к валенкам и пошел нарезать круги – только брызги засверкали. А брызги отчего? Да как раз случилась неслыханная для Сибири оттепель, хотя мне и лужи были нипочем. Я летел на «снегурках» с такой радостью на душе, какую не перекрыли ни мои спортивные победы, ни творческие успехи. Видимо, это радость бытия, доступная только чистому детскому сердцу.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
У Александра Новика искусство фигуративное, и значит, его персонажи живут в отношениях не только цветовых. Допустим, сидят две дамы. Одна пламенеет вплоть до возможного возгорания. Другая зеленеет вплоть до хладнокровия лягушки. Одна вызывающе чувственная. Другая отрезвляюще аскетичная. Одна – импровизация и игра. Другая – анализ и расчет. Но по сюжету они вынуждены сидеть и кормиться за одним столом, потому что это «ДВЕ МУЗЫ» художника. Так он символически выразил двуединство противоположных начал в собственной творческой природе. Однако, мне кажется, есть момент, когда две его сущности не конфликтуют, а сливаются в согласии. Этот момент – недосказанность как творческий принцип.
Японцы, самая эстетически продвинутая нация на свете, системно выразили свои представления о прекрасном. Их четвертый принцип (югэн – культивирование намека, недосказанности, недомолвки) невольно вспоминаешь возле холстов Новика. Он постоянно провоцирует нашу догадливость. Скажем, на полотне я вижу в смиренной позе явно обнаженную девушку. А в центре композиции гигантские клешни мужских рук. Клешни покоятся на столе как на верстаке – праздно отдыхающий инструмент. Они угрожающе затаились в вечернем сумраке. И вдруг тебя пронзает догадка: а если мужчина приведет их в действие? Как бы только не изувечил…
Словом, чтоб изобразить влечение, можно обойтись без томных объятий. Чтоб показать оцепенение тоски, достаточно крепко сцепленных пальцев. В сущности, жизнь неустанно тренирует нашу смекалку. Как мы реагируем на природные стихии? Вот ветер принес запах моря. Мы моря не видим, но ясно представляем его образ. Вот вся листва вдруг потемнела. Нам не надо глядеть на небо, чтоб понять, что туча закрыла солнце. Мы милого своего способны узнать по походочке. Любимого поэта – по стихотворному размеру. Чеширского кота – по улыбке. Этот принцип точно найденной характерной детали я бы и назвала «улыбкой Чеширского кота». Самого кота пусть нет. Но ведь мы его и так домыслим. Хотя бы по улыбке. Каждый по-своему, разумеется.
  
|
