|
НАДО БЫ С ПРИРОДЫ НАЧАТЬ... Красот-то здесь много: река Тавда не велика, но рыбна и величава. Берег нижний золотым песочком усыпан, верхний берег лесист. Не торопясь то баржа пройдет, то прошумит катеришко. Чайки кружатся, сторожа рыбу, А в страдную пору к элеватору одно за другим подходят суда. Если урожай, конечно. А вот как нынче будет?..
Вчера проезжал по землям колхоза «Большевик». Кое-где начинали сеять. Провожая меня, Прокопьев сказал:
– Завтра выедем всей армадой.
Любит он образные сравнения. Слова звучно вбивает, как гвозди, мастерски, с одного удара. Кабинет его строг, прост, но отделан со вкусом. В огромных шкафах не схемы, не диаграммы роста и не отчеты о прежних успехах – журналы и книги. Множество книг. Особо дорогие и приготовленные для ближнего чтения – в маленькой комнатке, за дверью. Здесь Петрович курит, таясь от жены и заботливых друзей («Нельзя! Астма!»), здесь обдумывает свой завтрашний день, анализирует день минувший. Возможно, казнит себя за ошибки. Ошибки, несмотря на опыт, бывают. Никто от них не защищен. Даже он, Герой Труда и уважаемый за мудрость и знания председатель. К нему, не чинясь, раза два или три приезжал сам «народый академик»Терентий Мальцев. Чему-то учился, на что-то ворчал. Однако уезжал довольный, хитровато щуря глаза с искринкой: «Это – мужи-ик! Это хлеборо-об!»
И дома книг горы. Ими заставлены все комнаты. Многие с дарственными надписями. Любит бывать у Прокопьева наш брат писатель. И коллеги, случается, присылают. Иной раз и фронтовые друзья, и журналисты. Да и сам Петрович (так я его называю, уж как-то привык) из пишущей братии. Бывший журналист, автор нескольких книжек о земле... И сейчас подумывает о «Записках председателя». Я подначиваю его – сказать-то есть что.
Пожалуй, с этого и началась его председательская эпопея. Работал в молодежной газете. Приехал в ту пору в один колхозишко... Родился и вырос в деревне, секретов, как он полагал, от его зоркого глаза не утаишь. И начал по молодости лет бойко отчитывать председателя за то, за это. Наверно, имел такое право. Хотя вряд ли стерпел бы, если б я, тоже деревенский и уже кое-что повидавший человек, начал учить его сейчас, как доить корову или как лучше выращивать хлеб. (А ведь учат! Уча-а-ат).
ПРЕЖДЕ ЧЕМ СТАТЬ ЖУРНАЛИСТОМ, Петрович повоевал и вообще хлебнул лиха. С семнадцати лет войну начал. Был десантником, танкистом. Со смертью – о том свидетельствуют ордена – нос к носу сталкивался. Но, слава Богу, разошлись мирно. Хотя ранен, и не раз.
Ну так вот, начал он тогда внушать председателю, что хорошо и что плохо. Пора была сложная, переломная пора... Впрочем, когда она в деревне не переломная?.. Все время что-то находим, что-то отвергаем... . Диалектика! Петрович это словечко произносит с неподражаемой интонацией. С глубоким смыслом, артистически...
Председатель, доведенный советами и приказами сверху до отчаяния, чуть ли не со слезами воскликнул:
– Худо! А ты сядь вот сюда, – он пинком ноги вышвырнул из-за стола, за которым сидел, табуретку, – сядь и поруководи!
– Что, на испуг берешь?
– Ну сядь, сядь! – нажимал председатель.
И Прокопьев сел. Да не на время, а на всю жизнь... И вот уж тридцать лет без малого сидит в председательском кресле. Капитально, прочно сидит. И только тот, кто был председателем (и в пору пропашной лихорадки, и в пору совнархозов и производственных управлений, и в иные годы, когда захлестывали реорганизационные волны и в их водах захлебывались кормильцы страны), так вот только тот и поймет, сколь это непросто.
Выбрали ведь... с издевочкой, с назидательными репликами: «Давай, парень, разворачивайся!» И было это не столь красиво, как в фильме о современном председателе, который ну прямо везде на своем месте. Пришлось попотеть.
Думал, того, что вырос в деревне, довольно. Знает с детства, как и когда пахать землю, с которой стороны супонь затягивать и как ярмо надевать...
И все же вынужден был, тридцатилетний, сесть за учебники. Одного гонору, дерзости одной оказалось маловато. И даже того, что босою ногой с детства ходил за плугом, что мальчонкой наравне со взрослыми косил сено, крючил горох, метал зеленку...
Потом, как журналисты деликатно пишут, после некоторых событий молодой председатель отпросился у колхозников в институт...
Вранье это. Стыдливые собратья наши тут смущенно отворачиваются или прикрывают ладошкой глаза. Как же, имела место пренеприятнейшая история. Дорогие мои, к чему это фарисейство? У Прокопьева неприятных историй хоть отбавляй. Такой уж характер. А по молодости он был еще круче.
Словом, Петрович никуда не отпрашивался. Просто сел на скамью подсудимых. Что, шокирует? Не зря говорят, от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Это – жизнь, это голимая правда.
Произошло просто. Теперь, трезво со стороны глядя, мы скорее всего осудим поступок горячего председателя. Осудил и закон... Но колхозники даже после суда не хотели отпускать его с поста. Однако суд есть суд. И преступление (или, скорее, хулиганская выходка, срыв) есть преступление: ударил милиционера...
ПОСЛЕ УБОРОЧНОЙ, уже чего-то добившись в колхозе и завоевав искреннее расположение колхозников, устроил им праздник. Уборка прошла дружно... Впервые на памяти колхозников что-то оставили в закромах, что-то получили и, разумеется, рассчитались с государством. Как тут не радоваться? Вывез Петрович своих работничков на актив. На машине вывез. После актива сдвинули столы, выпили. За шофером недосмотрел. Тот, хоть и немного, а тоже выпил. Собрались домой.
– Ну-ка, дыхни! – Учуяв запашок, Петрович гневно задвигал бровями. – Эх ты!..
Но путь из района был неближний. Петрович усадил людей, сам сел рядом с шофером. Кто-то из недругов позвонил в ГАИ:
–У Прокопьева шофер пьяный. Отнимите права.
На выезде их встретил инспектор. Как водится, стребовал права, приказал:
– А ну-ка, выметайтесь из кабины!
– Слушайте, люди устали... Не пешком же им тащиться в такой день, – начал уговаривать Прокопьев. Но ретивый службист был неуступчив. Тем более, что начальство приказало: «Встретить и арестовать машину!»
– Я кому сказал, выметайтесь!
– Ах ты сопляк! – вспыхнул Прокопьев. – Во-первых, сбавь тон! И учти, я бывший танкист, своего шофера всегда подстрахую.
– Я приказываю вам: вылезайте! – закричал инспектор. Но тут в Прокопьеве заговорил норов.
–Ты не ори на меня, мальчик! В твои годы я на фронте от страха лечился. На моем окопе немецкий «тигр» зигзаги выписывал.
Инспектор выдернул его из кабины, стал выворачивать руки. И тут сработал безусловный рефлекс боксера...
Но и в колонии Петрович не унывал. Правда, отбывать срок ему пришлось всего лишь несколько месяцев. И тем не менее уголовники сразу же почувствовали его крепкую руку. Сам организовал дружину и после двух-трех стычек навел порядок.
– Посидел бы, а? – прощаясь с ним, уговаривал полковник, сам тоже участник войны. – Или давай ко мне в помощники...
– Не-ет, я человек сугубо штатский, – радуясь досрочному освобождению, усмехнулся Прокопьев. Хотя в свое время его собирались послать в военную академию; он тогда втайне тоже подумывал о военной карьере. Однако земля перетянула...
Дома встретили сумрачно. Жена, врач по образованию, работала фельдшером, хотя врачей в районе не хватало. Ютились с двумя детьми и тещей в маленькой сырой комнатенке.
Петрович и не рассчитывал, что его будут ждать с духовым оркестром, но все же полагал, что его ум и его опыт пригодятся.
Так нередко бывает: раз человек оступился – на нем клеймо. Кому-то приятно было наблюдать из окошка, как бывший председатель копает со связистами для столбов ямы. Копает, черт упрямый, и не идет на поклон, не просит дела полегче. А предложения были... Несколько раз приезжали к бывшему председателю делегации колхозников.
ОДНАЖДЫ вызвали в райком.
– Слушай, Прокопьев, ты чего людей смешишь?
– Я не клоун, Ефим Васильевич, – сдержанно отозвался Павел. Был, как всегда, уверен в себе, держался прямо, и лишь бровь крутая над высоким подбровьем поползла вверх.
– Ты почему землю копаешь? – перст Ефима Васильевича ткнулся в стекло. – У этих самых, у связистов.
– Уж лучше под столбы, чем под людей...
– Н-ну, знаешь... под окнами райкома... – В отличие от Прокопьева Ефим Васильевич умел обуздывать свой темперамент. Впрочем, и Петрович кое-чему научился. Молчал, ждал.
– Вот что, у нас есть мнение...
– Это хорошо... Хорошо, что у вас появилось собственное мнение. – Снова насмешка, которую Ефим Васильевич постарался не заметить.
– В леспромхозе болен директор. Пойдешь?
– Посмотрю. Подумаю.
– Думай. А землю у меня под окошком не копай.
– Жить-то надо на что-то.
Уже выходя из райкома, Прокопьев знал, что согласится на директорскую должность. Хотя бы для того, чтоб доказать, что ум его и руки его пригодятся всюду. Знал он и о том, что леспромхоз безнадежно завалил план,что люди там месяцами сидят без зарплаты. И был конец года, во всяком случае, начинался четвертый квартал. И кадры там – не ахти какие.
Знакомство началось необычно. Как и все, что делал Прокопьев. На сцену после представления вышел «водила», главарь всей этой бездельничающей оравы. Поставил на стол две бутылки.
– Ну-ка, бугор, давай для знакомства, – «водила» налил по пол-литровой кружке.
Прокопьев при напряженном выжидательном молчании лесорубов опрокинул кружку в себя. Зал охнул, одобрительно заворочался. Выпил и «водила».
– Еще по одной?
– Можно, – согласился Прокопьев. – Только после собрания.
И непростая публика была покорена.
– Вот что, кореша. Работать вы наверняка умеете. А раз умеете, – сказал в своей тронной речи Прокопьев, – то покажите...
– Хэ-хэ-хэ... Нашел мухоморов! Задарма хребтину гнуть?
– Не задарма, – все взвесив предварительно, обещал Прокопьев. – Я выплачу вам всю годовую зарплату. Если... выполните план. А вы можете выполнить.
– В три месяца? Даже в два с половиной – годовой? Бугор, окстись!
– Выполним, – заверил «водила». – Если не будем сачковать. А ты, бугор, для начала авансируй. И дай слово, что всю деньгу выплатишь.
– Выплачу. Если не выплачу, – Прокопьев помолчал, подвигал бровями, – здесь же... все в голос назовете меня трепачом. Или... я вас. Ну? Принято?
Раздались смешки, одобрительные выкрики.
Словом, дня за три до Нового года план был выполнен.
– Как ты умудрился... с такими кадрами? – удивлялись потом в райкоме.
– А что, люди как люди. Надо только понять их, и все.
Новый год встречал невесело. Хотя воля была, и лесорубы прониклись к новому директору искренним уважением. Чего-то не хватало. Он боялся признаться себе – чего, но Клавдия Дмитриевна (Ляля – зовет он ее нежно), друг верный, без слов понимающий, могла бы ответить ему. Тая невеселый вздох, она молчала, чтобы не травить его душу.
И СНОВА ПРИЕЗЖАЛИ из колхоза гости. Снова звали к себе председателем. Прокопьев отмалчивался. («Пятно-то не смоешь... партбилет отобрали», – думал он. Думал и о том, что когда-нибудь вернут ему и партбилет, и награды. Без униженных просьб, без напоминаний. Предложили вступить заново. «Нет, – отказался Павел. – Я продолжаю считать себя коммунистом»).
Однажды подняли ночью. Спал крепко, засидевшись за учебниками. Институт-то «висел». Пришлось нагонять упущенное, сдавать в одну сессию за два семестра.
– Вызывают в райком, – сказал посыльный.
– Что за пожар?
– Не знаю.
ПРОКОПЬЕВ ЗНАЛ, что ночью будят не для душевных разговоров. Но та пора миновала. Да и навидался всего, чтоб бояться. На всякий случай успокоил жену:
– Спи, Ляля. Ничего страшного. Я скоро.
И – ошибся.
Случилось вот что. Объединялись несколько колхозов. Допоздна решали, кого избрать председателем. Рекомендовали нескольких кандидатов. Колхозники упрямились:
– Только Прокопьева.
Привезенных и своих одного за другим прокатили. И за полночь пришлось посылать за Петровичем.
Четыре разных хозяйства. Как мне рассказывал один из колхозников, в одном дела шли сносно, в другом – хуже, в третьем – дальше ехать некуда.
Для четвертого он даже не подобрал подходящего определения, только неопределенно пощелкал пальцами.
Прокопьев человек битый, и председательство – дело знакомое. Но одно – руководить небольшим колхозом, другое – теперь. Колхоз – самый большой в районе. Да, пожалуй, и в области. И самый неблагополучный. Места таежные, сырые. Почва – подзол и торфяники. Поля чуть больше ладошки. Денег на счету нет, одни долги. Кормов нет, голодные буренки ревут, падают от слабости. Визжат донельзя замурзанные свиньи. И ежедневный падеж, падеж... Вот-вот, и весна грянет, а техника к севу не готова, семена не протравлены, снег не задержан. Господи, если все, что не сделано, перечислять, то облысеть можно от такой арифметики!
Перечислять... хм... А ему пришлось делать.
Прежде всего – добыть из-под снега остатки соломы, которую, несмотря на бескормицу, перед вспашкой сжигали. Потом, взяв ссуду, закупить корма. В Верхней Тавде, в Свердловской области, на гидролизном заводе выпросил барду и дрожжи, отдав им на мясо ту часть скота, которую колхоз был не в состоянии прокормить.
А весна настала холодная. Снежная весна, унылая... Затягивался сев. Я был свидетелем, как молилась одна слепая старушка, мать моего друга-председателя: «Господи, дай нам погодушку! Хлебец посеять дай!» И – бессчетно отбивала поклоны. Было в этом что-то трогательное до слез и страшное. Вспомнились гордые, полные дерзкого вызова слова: нам нечего ждать милостей от природы... Нечего, а человек по сей день тревожно глядит на небо...
...Не потому ли и нынче печальны глаза Петровича, что «всей армадой» выехать не удалось.
НОЧЬЮ СНЕГ ВЫПАЛ по колено. Ветер выл и бился в ставни. У кого-то сорвало рубероид и шифер. Река вздулась и почернела. У Петровича восемь бригад, разбросанных на ста двадцати километрах. Объехать их – день потратишь... А снег валит и валит. И река урчит зло и сильно. Ноют раны. Душа ноет. Когда-то думал, что будет неистощим, буен, как эта река. А годы сказываются. Донимает астма. Болят кости... Никто не видит, что председатель носит специальный пояс: где-то разошлись позвонки, ни согнуться, ни разогнуться.
На окраине Тавды вздумал строить поселок городского типа Тут много чего настроил: мастерские, скорее напоминающие небольшой, но очень современный завод. Зернохранилище под крышей из профлиста, с микроклиматом, с превосходной внешней отделкой. Теплицы, пилорама, кирпичный сарай… Ничто зря у него не пропадает.
Поля корчуют – отходы Петрович пускает на черенки лопат. (По рублю штука, будьте любезны! Доход – шестьдесят тысяч). Строятся у себя же на деляне срубленные дома. Целые улицы новых благо-устроенных домиков, то деревянных, то кирпичных – из своего кирпича. Хотя одно руководящее лицо в пылу гнева обвинило Прокопьева в том, что он… мало строит.
То же лицо предъявило еще ряд «крупных» обвинений. Например, что председатель, мотающийся по своей и соседним областям, слишком много тратит бензина. В колхоз приехала комиссия и три недели перед самой посевной мотала Петровичу жилы. И вот сидели умные и, наверное, очень занятые люди и искали, за что бы взгреть председателя. Прокопьев не ради удовольствия бензин жжет, все траты стократ оправдываются. Все капитальное строительство ведется хозяйственным способом без фондовых материалов, на изыскание которых тратится уйма времени. Председатель и его люди рыскают по Казахстану, Уралу, на юге и в соседних сибирских областях... Это, конечно, накладно. Но где другой выход?
Когда в большинстве колхозов бескормица, надои по пять-шесть литров, в «Большевике» они больше одиннадцати. Привес от каждой свиньи – по сто восемь килограммов. Средний вес каждого сданного государству бычка более 4,5 центнера. Только за высокие кондиции скота в «Большевике» получили дополнительно сто двадцать тысяч рублей.
Я говорил уж, что у Прокопьева ничто зря не пропадает. Продал на Север полтысячи центнеров соломы на пятнадцать тысяч рублей. Чувашские колхозы закупили семена многолетних трав, которых в «Большевике» с избытком. Это тоже доход, и немалый: выручили около миллиона рублей.
ОСЕНЬ СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТОГО года была на редкость дождливой. Хлеб, тот самый хлеб, которому отдали столько сил и здоровья, убрать не успели. Прокопьев и его главные стерегли каждый погожий час. Нервы людей были напряжены до предела.
Прокопьев мотался по полям и, стиснув зубы, слушал надсадный рокот комбайнов, вязнущих в еще не просохшей земле. Те без лишних слов взялись за штурвалы.
Да, тяжкая, унылая выдалась осень. Ни хлеб убрать, ни зябь вспахать, ни поле очистить... Проливные, бесконечные дожди. Почти восемьдесят процентов осенних работ пало на весну. Но и весна не порадовала. Пойменные земли и пастбища сплошь затопило. Пришлось срочно оборудовать новые места доек, организовывать новые выпасы. Уже в ходе посевной срочно меняли привычные схемы севооборотов, убирали хлеб, оставшийся под снегом, вывозили удобрения, подымали зябь и одновременно – паровой клин. Все это пало на одну-единственную весну...
– Надо справиться во что бы то ни стало, – повторял Петрович.
И справились. Но две трети посевов не успели набрать биологической спелости. Колхоз потерял на этом без малого двадцать пять тысяч центнеров. Впрочем, Петрович менее всего искал для себя оправданий. Собрав агрономов (а их десять в колхозе), начал анализировать.
– Придется отказываться от позднеспелых сортов, – решили на совещании. Вызревание их падает на вторую половину сентября. А в эту пору из-за погоды, почти всегда сложной в этих суровых таежных местах, уборка немыслима. Вторая причина – ускоренная огневая сушка, из-за которой ценность зерна снижается наполовину, теряются витамины, гормоны, каротин... Говорили и о плохой герметизации комбайнов и машин, о непродуманной укладке валков и просто о нехозяйском подходе. Для ленивого мозга капризы природы – оправдание. Дескать, все под богом ходим. А он то высушит, то зальет...
Твердо решили переходить на раннеспелые сорта, еще раз обсудили и выбрали наиболее оптимальные севообороты. Говорили, невзирая на лица и чины, озабоченно и строго, веря, что выход найдется. Многие уповали на опытничество, – оно много лет культивируется в колхозе.
– Везите любой перспективный сорт, – закрывая совещание, советовал Петрович.
И везли: кто мешок, кто пригоршню. Прослышали о знаменитой «Неве», тотчас послали гонца в Ленинград и посеяли эту пшеницу у себя, получив с опытного участка около семидесяти центнеров с гектара. Сеяли «Ильичевку», полученную у академика В. Н. Ремесло, «Стрелу», «Златку», овес «Северянин», ячмень «Акусиняй». Но и у этих сортов возможности небеспредельны.
– Нужны короткостебельные сорта, – говорил главный агроном Зуфар Ахтариев. – Наши полегают...
И вот на некоторых участках стали испытывать пшеницу мексиканской и американской селекций, шведскую пшеницу «Ранг» и нашу «Ботаническую». Пока еще рано говорить, но результаты обнадеживают.
– Между прочим, урожайность для нас не самое главное, – уточняет Зуфар Ахтариев. – Главное – стабильность урожаев...
Стабильность – это окультуривание полей, это удобрения, которых колхозу всегда не хватает. Это идеальная технология и дисциплина.
Несмотря на то, что «Большевик», по крайней мере, на десяток лет опередил своих соседей по району. Петрович ворчит... Впрочем, на людях он говорит во весь голос. Не случайно же колхоз с чисто зерновым уклоном обошел по надоям передовые мясо-молочные совхозы. Мясо сдает самого лучшего качества и делает половину районного плана. Летом, когда с мясом особенно трудно, здесь всегда есть свинина, баранина...
КОЛХОЗ МНОГОНАЦИОНАЛЕН: украинцы, чуваши, белорусы, немцы, татары, русские… Для каждого из них Петрович находит доброе слово. С чувашом говорит по-чувашски, с татарином – по-татарски. Разумеет и украинскую мову, и белорусскую… Но и не знай он этих языков, что само по себе очень важно, он обладает незаменимым даром человеческого решения. Широко мыслит, умеет слушать. Люди идут к нему домой, и сам он без стеснения заходит в любой дом... Родной человек. Голос при разговоре мягчеет, глаза излучают теплый свет.
...Смотрит на знакомые лица в дни торжеств и отчетов, теплом и благодарностью наполняется душа. Эти люди пережили много. Слишком много: войну и голод.
Вон Вера сидит. Вера Ивановна. Теперь уж в годах она, и здоровье истрачено. Как-то завязли в болотине кони. Ветер и снег. Хоть бей, хоть забей – у лошадушек силы кончились. Взвалила Вера на худенькие плечи свои куль с пшеницей, хрипя понесла через лужу, на твердый островок... Павел, шедший за ней следом, поскользнулся, упал. Поднимаясь, увидел согнутую под грузом узенькую спину, тощие, в резиновых броднях ноги. Ноги цвета мороженой брюквы.
«Бедная ты моя! Бедная! – полоснуло огнем по сердцу. – Тебе ли, матери, только что родившей, надсажаться в этой непролазной грязище?» Вскочил, отнял у женщины куль и, пряча повлажневшие глаза, выдохнул:
– Ступай, Ивановна, отдохни. Мы сами.
И так всегда. Если человеку худо, Петрович приходит к нему и велит:
– Ступай. Отдохни. Я сам.
Много, чересчур много тратит он себя самого. Но как не тратить, если есть для кого? Если эти люди – кормильцы державы...
Потому теперь, когда на счету колхозном несколько миллионов, он не скупится на премии. Провожая на пенсию ударника первой пятилетки, правление колхоза по инициативе Прокопьева выделило ему «Жигули». И пенсии такие, что колхозники на покое живут безбедно.
ПЕТРОВИЧ ПЕРВЫМ В РАЙОНЕ начал осваивать торфяники. С Минина болота начал.
Потом, когда начнутся компании за компаниями, ученые люди назовут это важным государственным делом. А в ту пору называли самоуправством. Показалось кому-то, что председатель зря гробит силы и технику, зря тратит семена. А осенью «самоуправщик» получил с этого поля (теперь уж не болото, а поле!) больше двадцати центнеров с гектара.
Еще тогда, став председателем, Прокопьев сразу же сказал своему агроному:
– Романыч, первым делом за семена борись. Ищи, где хочешь. Но семена должны быть у нас урожайными.
Юрий Клат, верный соратник председателя, принял приказ его близко к сердцу. И хотя молод был, хотя робел перед резковатым Прокопьевым, а взялся за дело прочно. Стучался в двери разных контор, институтов, ездил в Прибалтику, в Казахстан, на Кубань и Украину, к Терентию Мальцеву... Да и все, кто уезжал в отпуск или в командировку, получали тот же наказ: семена везите! Уже в то время Петрович задумался, казалось бы, о лежащей на поверхности проблеме... Лет за двенадцать до того, как узаконили должность агронома по кормам, он назначил на эту должность своего друга и сокурсника Виктора Уткина. Это многих удивило. Был и семеновод свой, Эдуард Котелевский. И опытник, Закирзян Ахтариев, первый помощник Юрия Клата. Заложили около трехсот опытных участков. На одних удобрили перегноем в различных дозах, на других – «камушками», как называли тогда в колхозе минеральные удобрения, только что входившие в обиход.
Механизаторы в Паченке, народ дотошный, тайком провели свой собственный эксперимент, не слишком доверяя опытам Ахтариева. Но признались в этом много позже, когда Петрович вывез на поле всех, имевших отношение к хлебу.
...Делянки, которые напитали удобрениями, кустились прекрасными всходами. На неудобренных хлеб чах.
– А мы свой опыт поставили, – со смущенным смешком признался Н. Мовшенко. – С туками...
Он показал, где прогнал разбрасыватели для приметности зигзагом. Опыт забавный по нашим временам, но убедительный. Тут Клат с Ахтариевым и слов не тратили.
– Смотрите... – И все, убедили своих, но не так просто было убедить районных «мыслителей».
В ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕМ, самом неурожайном году, все-таки собрали приличный урожай, выполнили план по хлебосдаче. Засыпали в только что отстроенный семенной комплекс зерно. И – Петрович получил очередную взбучку.
– Ты слишком много засыпал,– выговаривал ему один из районщиков.— Сдай излишки государству.
– А вы считали мои излишки? – показал зубы Прокопьев. – Я нынче ввел в систему севооборотов четыре торфяника. Засыпал в расчете на эти поля...
– Сдавай немедленно! Тут уж в Прокопьеве заговорило чувство хозяина:
– Это семена! Понятно? Неприкосновенный запас. Мы сами их вывели. И разбазаривать колхозный фонд я не позволю.
– Ах так? Не позволишь, значит? Что ж, пеняй на себя... – И Петрович схлопотал очередной выговор.
– Не последний, – опять утешил его Рыбаков.
Об этом-то Павел Петрович знал. И теперь, оглядываясь назад, он ни о чем не жалеет.
– Выше головы, братцы! – говорил после всех передряг своим притихшим коллегам. – Наше дело правое...
Конечно ж правое. Подле хлеба, самого святого продукта на земле, грех быть неправым. А выговоры... Они как шрамы, которые нажил, воюя за землю...
Тут мысли Петровича облекались в литературную форму, не лишенную красивости.
Внешних красивостей он не любил. Слова, если за ними не кроется личного, каждой клеточкой своей выношенного горького опыта, – пустозвонство. Звонарей он гнал от себя.
– Мне нужны соратники...
И они появились: Юрий Клат, Геннадий Соломин, Виктор Уткин, Эдуард Котелевский... И сейчас, когда многие из них сами стали руководителями районного и областного масштаба, а Котелевский ушел в науку, Прокопьев пестует новые кадры. Одни учатся за колхозный счет, другие уже начинают отрабатывать потраченные на них деньги. Из колхозных стипендиатов вышел нынешний главный агроном, очень толковый, фанатично преданный земле Зуфар Ахтариев. Он здешний, из Конченбурга. В Киндере свое СПТУ. Там преподает Равиль Натфуллин, заведующий производственным участком. Не случайно большинство механизаторов – молодежь. В колхозе 168 тракторов, шестьдесят машин, столько же комбайнов, свои небольшие заводы, мастерские, семкомплекс, хранилища, отличные фермы...
ОН КРУТ на слово, но справедлив. Может, еще и поэтому у него полно недоброжелателей – не своих. Свои знают Петровича, верят ему. И он им верит. И отмечает премиями, ценными подарками, машинами, бесплатными путевками. И государство отмечает. Шесть человек награждены орденами Ленина, пятнадцать – орденами Трудового Красного Знамени, пятеро – орденами Октябрьской Революции и т.д. Сам Петрович отмечен Золотой Звездой Героя.
Наверно, нелишне вспомнить и такой факт, как раз в связи с этой высокой наградой. Кому-то насоливший Клат был представлен к ордену Ленина. Его вычеркнули из списков. Узнав об этом, Прокопьев заявил:
– Если Клат не заслуживает ордена Ленина, то и я Звезды не заслуживаю. Он не меньше меня сделал для колхоза.
И справедливость была восстановлена. Это лишний раз характеризует Петровича, бойца и верного товарища. Кто-кто, а он знает силу дружеского плеча. Узнал ее на фронте, не раз ощущал после войны. И если скажет слово, цену этому слову знают. Петрович идет в бой с открытым забралом.
– Вот я... бейте. Но помните, дам сдачи, если вы неправы.
И дает. И на него обижаются люди вроде тех, кого недавно отдали под суд. Одного за спекуляцию автомобилями, другого – за какие-то иные неблаговидные делишки, третьего... Да ну их... Я лучше приведу вам слова Юрия Клата:
– Петрович не просто хозяин. Он мыслитель. И, пусть не покажется вам звонким, настоящий большевик. Думаю, что и колхоз, и председатель имеют право носить это гордое знание...
А ведь Клат мог обидеться на Прокопьева. Поначалу тот не слишком тепло встретил птенцов из Тюменского сельхозинститута.
– Бросил нас, как щенят в воду: плывите!
И они учились плавать. Сначала по-собачьи, потом саженками, брассом, баттерфляем... Под его негласным и неназойливым надзором, с его помощью.
Прекрасные выросли пловцы. Сильные, мудрые.
       
|
