|
Про себя я лет тридцать назад такой стишок сочинил:
Он мог бы кое-что, наверно,
Однако же ленив неимоверно.
И всю жизнь успешно отрабатываю эти строчки. А что? Очень удобно. Вроде ты и не бесталанный, но вот лодырь природный. Куда тут деваться? Совесть чиста.
Про товарищей по перу я тоже вирши писал и публиковал их в газете «Журналист» – приложении к «Тюменской правде». Приложение издавалось по особо крупным датам, в два цвета, и печаталось на хорошей бумаге. Это был такой внутренний продукт, дальше редакции никуда не выходил. В 1988 году мы его выпустили в связи с 70-летием «Тюменки» (именно так попросту называли областную газету в разговоре). Среди прочих эпиграмм была эпиграмма и на именинницу:
Почтенный возраст знать себя дает –
Газете так зубов недостает!
Но это двустишие было вычеркнуто из общей подборки Виктором Семеновичем Горбачевым, редактором и «Тюменской правды», и «Журналиста». Наверно, мне тогда это вычеркивание не шибко понравилось, но сейчас я Горбачева вполне понимаю – сам много лет работаю редактором. Сам вычеркиваю. А Виктора Семеновича люблю и уважаю. Горбачев пришел к нам с телевидения, по привычке называл газетный материал передачей, и молодежь поначалу с ним не очень ладила. Виктор Семенович еще почему-то решил, что у нас дисциплинка, как тогда говорили, хромает, и задумал ее подтянуть. Был заведен журнал, в котором надо было отмечаться во сколько и куда пошел. Я тогда стал, уходя или приходя в редакцию, каждый раз лично докладываться редактору: иду туда-то, пришел оттуда-то. Сидит Горбачев за своим большим, до предела заваленным бумагами столом, увлеченно пишет что-то, а тут я с докладом: отбываю на моторный завод или прибыл из объединения «Сибрыбпром». И так по нескольку раз в день.
Горбачев терпел-терпел, но однажды не выдержал:
– Логинов, перестань издеваться!
Я перестал отмечаться в журнале.
От Горбачева я получил два официальных выговора, вывешенных на обозрение – оба за несвоевременную сдачу планов. Больше, кстати, никаких выговоров я никогда не получал. А писание планов ненавижу до сих пор. Они угнетают мою психику.
В «Тюменскую правду» меня перетащил Юрий Крюков, мы с ним до этого делали многотиражку «Градостроитель» в «Сибжилстрое», где работало много болгарских товарищей. Тогда я выучился болгарскому языку. Он очень простой. Ну, например, как сказать по-болгарски – начальник объединения «Сибжилстрой»? Прибавляешь приставку «на» к каждому слову, и все: на началник на объединение на «Сибжилстрой». Только в слове «начальник» букву «л» надо произносить твердо. Кстати, у одного из болгарских руководителей фамилия была Началнички.
Так вот, Юрий Крюков, кажется, никогда не сидел в своем кабинете. Я даже не помню, где было его рабочее место. Он с утра отправлялся по редакции и терзал собратьев монологами до самого вечера, делая по нескольку заходов за день. Говорил о чем угодно и с кем угодно. Слава богу, знал много и мог врубаться в любую тему – от метаний Анны Карениной до надоев на одну фуражную корову в совхозе «Большевик». Если собеседник проявлял нетерпение или равнодушие, Юрий Иванович бил его кулаком в плечо, разворачивая к себе лицом.
О Крюкове я сложил такой стишок:
Есть у него мечта заветная:
Все двери плотно затворить,
Зажать вас в угол, безответного,
И говорить, и говорить…
Народу в «Тюменской правде» в восьмидесятые годы работало много, было кому устроить какой-нибудь милый розыгрыш. Городскую страницу одно время делали на пару Генрих Мингалев и Александра Кудрявцева. Но сидели они почему-то на разных этажах Дома печати: Генрих Иванович – на восьмом, Александра – на шестом. Я садился в соседнем с Мингалевым кабинете, набирал номер его телефона, засовывал палец в рот, для искажения голоса, и начинал:
– Это городская страница?
Мингалев вежливо подтверждает: «Да, горстраница».
– Это инвалид Антонюк звонит с Войновки. Мне нужна Александра Кудрявцева.
– Она у нас сидит в другом кабинете, запишите ее телефон, – Генриха вовсе не радует перспектива бежать с восьмого на шестой, а потом, естественно, подниматься обратно.
– Я – инвалид, звоню из автомата, он у нас один на Войновке. Позовите Кудрявцеву, – я сильно растягиваю рот пальцем, – половина звуков не проговаривается, и речь начинает напоминать речь полуидиота. Но ведь этот полуидиот – ветеран, пенсионер и инвалид. Уважаемый в то время человек.
Генрих Иванович вынужден идти за Кудрявцевой.
Когда она берет трубку, инвалид ей заявляет, что она ему вовсе не нужна, он хотел поговорить с Мингалевым, его зовите к телефону.
Кудрявцева в недоумении уходит. Трубку берет Мингалев:
– Слушаю вас.
– Кто это?
- Мингалев.
– Но мне нужна Кудрявцева, она материал про Войновку пишет.
– Так она только что брала трубку! – психует Генрих Иванович.
– Это инвалид с Войновки, у меня нету одной ноги, моя фамилия Антонюк, у нас тут всего один телефон-автомат. Позовите Кудрявцеву. – Я прикидываюсь полным заслуженным деграданом.
Генрих Иванович матерится, но идет на другой этаж. Снова подходит к телефону Кудрявцева, снова пенсионер Антонюк втолковывает ей, что ему нужна вовсе не она, а, наоборот, Мингалев…
Это длится до тех пор, пока Генрих не раскалится до предела и не трахнет трубкой по столу… А в кабинете напротив, раскрыв двери, сидят и угорают зрители спектакля – Витек Пинигин, Люда Попович…
Этот прием с Антонюком я применил, работая в «Тюменских ведомостях». Ответсеком у нас был Вовик Шевелев – Некто Осип. Он частенько в субботу приходил в редакцию и набирал на машинке тексты. При этом, конечно, похмелялся. И вот я ему звоню, растягиваю рот пальцами:
– Это пенсионер с Войновки Антонюк, привез поэму про котеночка. Я снизу, с вахты звоню. Спуститесь, пожалуйста.
Редакция была на восьмом этаже Дома печати. А лифт по выходным не работал. Бедный, доверчивый и больной после вчерашнего Осип... Он спускается вниз, подходит к дежурным милиционерам:
– А где пенсионер Антонюк? Он мне сейчас с вахты звонил.
– Да не было никакого пенсионера, – удивляются менты.
Осип ковыляет назад на восьмой этаж. А лестничные пролеты в Доме печати длинные, ступеньки крутые…
Высчитав по времени, что он уже вернулся в редакцию, я звоню опять:
– Владимир Иосифович, это инвалид Антонюк. Я приехал с Войновки, привез поэму про котеночка. Почему вы не спускаетесь?
– Да я только с вахты! Нету вас там!
– Вы знаете, я инвалид, я звонил с улицы, с угла, а сейчас на вахте. Я же вон откуда приехал.
Человеколюбивый Осип снова спускает по бесконечным мраморным ступенькам свое больное тело, подходит к ментам:
– Где же этот пенсионер с Войновки?
Охрана обалдевает:
– Да нет тут никакого пенсионера!
– Но он только что мне звонил!
Осип возвращается в редакцию. Опять звонит инвалид Антонюк. Опять длинная дорога на вахту…
Про альтруиста Осипа я такое двустишие написал:
И пить, и вкалывать без просыпа –
Вот жизненное кредо Осипа.
И в «Тюменской правде», и в «Тюменских ведомостях» работали мы вместе с Витьком Егоровым. Когда он пришел в «Тюменку», его определили в отдел пропаганды – там Володя Хренов был заведующим. Вскоре Хренов вынес Егорову вердикт: профнепригодность. Витя подсел за свободный стол в нашем отделе – социально-бытовых проблем – и как-то прижился у нас. А через годик-полтора стал одним из лучших корреспондентов газеты.
В трудные годы борьбы с алкоголизмом, когда водку купить было очень тяжело, в Егорове сполна проявилось чувство коллективизма. В магазине «Огонек» напротив Дома печати водку начинали продавать в два часа. Открывали вторые двери, выносили в тамбур столик и с него, собственно, и торговали. Задача у ждавших с вожделением этой минуты мужиков была простая, но очень сложно выполнимая – своевременно ухватиться за этот столик. Кто успевал уцепиться и продержаться с часик, тому наверняка хватало водки – торговали ей недолго, она почему-то всегда быстро кончалась. Мы отряжали Егорова, предварительно скинувшись, и ему всегда удавалось пробиться к заветному столику – парень он был (и есть) физически очень сильный. И поскольку человек увлекающийся, то иногда увлекался водочкой (а кто не увлекался?). Хорошенько попив, вставал на длительную профилактику – не брал в рот ни грамма, давал зароки и обеты. Как-то в качестве зарока стал отращивать бороду. Тогда я написал про него стишок:
Егоров бороду растит:
И так грустит, и сяк грустит.
Ведь не заменит никогда
Бутылку водки борода...
В начале девяностых самой популярной в Тюмени была газета «Тюменские ведомости». Тираж ушел за сто тысяч, но все равно за ней были очереди, и мы однажды для смеху написали вместо стандартного призыва «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», который стоял вверху на первой странице в каждой газете, свой лозунг: «Два экземпляра в одни руки не давать!» Киоскеры приняли это за чистую монету, и читатели начали скандалить. А секрет популярности был очень простой – писать о том, о чем тогда не могли писать другие, государственные, газеты. Мы ввели рубрики, какими и не пахло тогда в прессе: «Анекдот-с», «Мещанские буди», «Вирши» и т.д. В «Виршах» стали публиковать стихи наших читателей без всякой правки: как написал, так и прочитал – со всеми орфографическими и прочими ошибками. Почта была громадная. Запомнилась строчка из одного лирического стихотворения: Звезда слезами облЕвалась,
Но горела!
Ярко так эта звезда в сознании представлялась.
Мы стали делать длинные заголовки, типа «Про то, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», из которых сразу было видно, о чем материал. Мы стали давать фото обнаженных девушек, чем травмировали умы благообразных тюменцев. Когда случился ГКЧП и газеты начали публиковать распоряжения мятежников, мы сняли все материалы с первой полосы и во всю страницу, наискосок, написали всего два слова – «Отечество в опасности!»
Сейчас, я знаю, легендарный Сергей Ханин делает бытописание «Тюменских ведомостей», у его есть полная подшивка газеты. Над этим благородным трудом он корпит уже лет пять. По моим подсчетам, ему понадобится еще лет десять. Авось, доживем. Ханин вообще-то был землемером – у него такая профессия по образованию. Но принес в редакцию один рассказ, второй… С год, наверно, носил, а потом был принят в штат, и стал украшением «Тюменских ведомостей». На пару с Артуркой Кабаневским они плотно освоили жанр дурацкого репортажа. Например, просидели однажды всю ночь на дереве в центре Тюмени. А как-то мы их одели и загримировали под нищих. При этом Кабаневский был еще и безногим инвалидом – сидел на такой маленькой колясочке, в каких катались калеки после Великой Отечественной войны, отталкиваясь руками от земли. Они устроились на ступеньках Центрального рынка: Ханин пел, а Кабаневскому подавали в шапку.
Кабаневский жил один, но постоянно заводил котенка и всякий раз называл его Ханей. Сегодня, говорит, я опять пинка Хане дал – при Ханине, естественно, говорит. Помнится, про Серегу я написал:
С недавних пор я весь в печали:
Какая малая я сошка.
В честь Ханина назвали кошку!
В мою честь – даже мышки не назвали.
Все коты у Кабаневского голодали. Как и их хозяин. С зарплатой он расправлялся в первые три дня после получки, а потом питался свиными ушами да хлебом. Его кот брал у меня сухарик из рук двумя лапками – как бы не обронить. Мне всегда казалось, что кто-то из них кого-то съест: или Артур кота, или кот Артурку. В связи я накропал стих:
У Артуркина кота
Перспектива еще та.
Он по жизни обреченный –
Предназначен на день черный...
Ну и пора закругляться. А сделать это проще всего опять же через эпиграммы. Я подряд несколько штук приведу, ладно? С маленькими комментариями.
Есть у меня большие друзья – супруги Неборские – Боря и Люда. Этот стих – про них.
Была бы наша жизнь горька,
Когда бы не было Борька.
Была бы наша жизнь уныла,
Когда бы не было Людмилы.
На большого эстета, но при этом выходца из крохотной деревни Ишимского района, журналиста Николая Филимонова, уже ушедшего от нас:
Попрошу я старцев древних
На вопрос мой дать ответ:
Как в малюсенькой деревне
Мог взрасти большой эстет?
Валере Семерикову, в прошлом – корреспонденту «Тюменской правды», большому женолюбу. Он как-то сломал ногу, ему в нее вставили металлический прут – чтобы кости хорошо срослись. Он снимал штаны и всем ногу эту показывал.
Штырь железный в ногу вбили,
Чтоб нога была тверда.
Но все женщины вопили:
«Не туда! Ой, не туда!!»
Про Артура Кабаневского, о котором говорилось выше, я как-то написал:
Талантов у Артурки много шибко.
Я вам лишь два преподнесу.
Он может сделать в слове три ошибки
И очень ловко ковыряется в носу.
Вот на такой оптимистической ноте и закончим.
 
|
