|
|
ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА я знал давно, мы даже одно время – в конце восьмидесятых – занимались в одном литобъединении. Но сказать, что я знал его близко, было бы преувеличением. Было что-то в нем, что мне страшно импонирует в людях – открытость и прямодушие.
– Расскажите, что вам приходилось преодолевать в детстве?
Что преодолевать? Ничего себе вопросик. Но Владимир Ильич вызов принял.
– Отец уходил на фронт 22 июня сорок первого. Мама рассказывала – он поднял меня на руки и запел: «Эх, загулял, загулял, загулял парнишка молодой в красной рубашоночке, хорошенький такой…» А я был тогда в красной рубашке. Он вернулся только в сентябре сорок пятого, после японской – слава Богу, не инвалид. Я его совсем не помнил, но тосковал: где-то есть папа…
А преодоление… Это слово я узнал гораздо позже, хотя все время что-то происходило. У бабушки по матери было пять дочерей и один сын – дядя Сережа. Он был хорошим художником, талант. У меня на даче есть его картина – лосиха с лосенком. Так вот, 22-го ему прислали повестку, 23-го должен был уйти на фронт. Выпили они на озере на прощанье 22-го, он пошел купаться, нырнул – и утонул. Так на фронт и не попал… Какое тогда могло быть у меня преодоление, чего? Гораздо позже я думал: как не повезло дяде Сереже, он не попал на фронт как мой отец. Это было преодоление обиды на его судьбу. Вот так я тогда думал…
Мы можем только догадываться, как куется тот или иной характер, потому что в одной и той же ситуации разные люди и запоминают разное, и поступают по-разному. Один дрожит, другой бежит, третий лежит, четвертый бьется с обстоятельствами.
Володя родился в Марийской АССР в поселке лесорубов Красногорском. Он помнит, как приходили бесконечные поезда с ранеными; их размещали во временных госпиталях, землянках. Приходит поезд, начинают выгружать раненых – через окна, тамбур (вагоны никак не приспособлены к такого рода перевозкам). Стоны, кровь, мат… Привозили без документов, без сознания, некоторых – уже мертвыми. Очень быстро возникло целое кладбище безымянных могил. Эти солдаты навсегда остались пропавшими без вести для родных и близких.
ВОЛОДЕЙ, КАК И ВСЕМИ ПАЦАНАМИ, владели два чувства: страх и любопытство. Страх перед незнакомыми, чужими, перевязанными бинтами, пахнущими лекарствами и кровью людьми, нещадно дымившими самокрутками, и любопытство: а какие они, солдаты? А солдаты вспоминали своих детей в далеком далеке, братишек своих и сестренок и угощали пацанов как могли – кто звездочку подарит, а кто (особая удача) кусочек колотого сахара. Уже давно это было, а некоторые моменты вспоминаются как вчерашние. Когда стали перемещать в разные края страны пленных немцев – а они везде что-то строили, восстанавливали, – так вот, они тоже бросали из окон вагонов любопытным пацанам, да и прочим, стоящим у полотна, всякие вещи: открытки с видами всяких там мюнхенов и берлинов, зажигалки. Одному соседу – Яковлеву – крупно повезло: ему из окна выбросили немецкую шинель. А она из хорошего сукна. Короче, из этой шинели быстренько пошили детское пальто долго носилось. Да и наши раненые частенько без всякого сожаления отдавали местным то шинель, то гимнастерку. Знали, что ведь ничегошеньки в то время нельзя было из одежды ни купить, ни достать. Потому что все для фронта, все для победы…
Шарпатов вспоминает:
– Я в самом раннем детстве жутко верил в Бога. Как-то папина сестра, тетя Даша, привезла меня в церковь в Йошкар-Олу. Ну красота, иконы, золотые лепнины. Батюшка красиво и непонятно говорит, кто-то поет. Как-то все сладко, сейчас бы сказал, что ангелы пели в душе… Вернулись мы домой, и я всем заявил: хочу, мол, стать попом!. Залез на табуретку и стал «читать молитву». А мы тогда жили все в одном доме, у бабушки, она собрала всех дочерей под одной крышей, – все зятья-то на фронте… Ну потом-то я передумал, решил стать грузчиком… А тогда…Чуть позже в Боге я разуверился. И вот почему. У меня в то время, в детстве, вдруг пошла экзема на руках. Пальцы не согнуть, ручку не взять. Холера вот такая. А бабушка моя была очень набожной, она мне и говорит: молись боженьке, он поможет. Ну, я на колени: боженька помоги, избавь от этой болячки! Пару дней молился – еще хуже стало! И я сказал: больше не верю в Тебя! Нет, я уважаю религиозные чувства и все такое… Но сейчас я верю законам физики и математики, у меня два высших авиационных образования, да и в небе я полетал достаточно…
– Но, – продолжал Шарпатов, – тема Бога от меня не отстала. У нас в семье все были верующими. И в школе тут начали принимать всех в октябрята. Учитель вызывает меня и говорит: «Володя, будешь октябренком!» А перед этим он всех вызывал к доске и говорил то же самое – мол, Миша, теперь ты октябренок, – и прикреплял звезду красную, сделанную им самим из картона и обшитую красной материей, на грудь. И я сказал: я не хочу быть октябренком! – Почему? – Бабушка говорит, что это грех! Короче, не хочу и все!
Учитель был мудрый человек, фронтовик, а жена его была у нас председателем поселкового Совета. После уроков он меня оставил и говорит: «Володя, скажи бабушке, чтобы она так не говорила. Так говорить нельзя, ее могут посадить в тюрьму. Ты этого хочешь? И сам так не говори. Ты меня понял?»
Мало я чего понял. Мудрый мой учитель через неделю вызывает меня к доске, задает вопросы по материалу, я прилично отвечаю… А он: «Ну, что, ты достоин быть октябренком!» И цепляет мне звезду на грудь. Так я стал октябренком. А пионером – не стал.
Рассказал мне это Владимир Ильич, и тут меня пробило: да не патриотизм, которого, конечно, у него не отнять, тем более не коммерческие интересы руководили им всю жизнь, да и в приснопамятном Кандагаре тоже, а выработанная с годами наперекорность – давайте назовем ее так. Он всю жизнь всем перечил: учителям, начальникам, судьбе…
Цитирую Шарпатова:
– В своем послевоенном голодном детстве я часто болел, так что рос довольно слабеньким ребенком. Когда же по-настоящему заболел авиацией, а окончательно это случилось в пятом классе, то понял: без крепкого здоровья в летчики не попасть. Начал каждый день делать зарядку, обтираться снегом, холодной водой. Бегал на лыжах, входил в баскетбольную сборную школы, выступал в соревнованиях по легкой атлетике. Мне очень удавались прыжки в высоту. Причем разбегался я не сбоку, как все, а, в силу своего характера, перпендикулярно планке. И прыгал выше всех в школе. Мои одноклассники до сих пор напоминают, как я прыгал – «по-шарпатовски».
Перпендикулярно… А почему? А кто его знает. Так хотелось.
Раннее детство, война и сразу после войны. Они, вся семья без мужиков, жили у бабушки в доме. Дед выращивал махорку и менял ее на белый хлеб. А работал дед в салотопке. Сейчас многие и не знают, что это такое. А это грустная статья в нашей истории: в то время из-за бескормицы и болезней повсеместно был массовый падеж скота, и падшие туши перерабатывали на мыло. Люди старшего поколения помнят, как сейчас говорят, кричалку: «Судью на мыло!» Это раздавалось на футбольных стадионах, когда, по мнению болельщиков, судья был не прав. «Судью на мыло!» Сейчас если так и кричат, то никто не понимает, что это значит.
– Короче, дед приносил куски мяса, там сушил, а я у него воровал, – говорит Шарпатов. – Жрать-то хотелось. Но первый мой грех был другим – я украл карандаш.
Современники, давайте поймем, о чем мы говорим. Украл карандаш! Какой карандаш? А карандаш в сороковые годы был редкостью. Володя очень любил рисовать чем придется – углем, осколком кирпича. А рядом жила семья, в которой росли две девочки. Володя приходил к ним в гости, и они давали ему рисовать карандашом, который был наполовину красным, наполовину синим. Драгоценность неописуемая!
Так вот, приходил Володя к добрым людям, рисовал, а однажды взял да и прихватил карандашик с собой. Сидит дома, рисует себе. Подходит мать – сын рисует карандашом.
И маму это удивило, потому что на весь околоток цветной карандаш был один! «Ты где его взял? – Нашел! – Покажи где!» «Стыдуха, – вспоминает Шарпатов, – надо как-то выкручиваться. – Вот тут на тропинке!» Будто в то время люди только и делали, что ходили по тропинкам, роняя драгоценные карандаши. «Врешь, – сказала мать и врезала Володе по заднице. – Пошли!» И они пошли. «Вот, – сказала мама, – мой сын вор. Он украл у вас карандаш. Сознавайся!» И Володя сознался. Сквозь слезы. С тех пор, говорит Владимир Ильич, никогда чужого не брал.
КОМАНДИР КОРАБЛЯ ИЛ-76, обладатель двух дипломов о высшем авиационном образовании, поэт Владимир Шарпатов просыпается ночью, чтобы слушать, как никогда не моющийся талиб, путая строчки Корана, что-то лепечет на крыше. Здесь снова речь не о патриотизме, здесь речь о противоборстве. А этого самого противоборства в жизни у него было выше крыши.
Вот заболел окончательно авиацией, и пошло. Поступил в спец-школу ВВС – ее расформировали. Поступил в Казанский авиационный институт – захотелось поступить в летное училище. Как он сумел изворачиваться? Днем работа на заводе, вечером институт, а между делом еще прыгать с парашютом, летать на планере…
Володя рос этаким упрямым бычком. Даже мальчишеские влюбленности у него были наперекосяк здравому смыслу.
К пятому классу белобрысенький мальчик Володя Шарпатов был примерным учеником, активистом, как тогда говорили. А в пятом классе случилась у него любовь. Да не к соседке по парте, а… к новой учительнице. Взрослой, естественно, женщине. Замужем, ребенок подрастает. Но сердцу ведь не прикажешь! Влюбился и все. А теперь попытайтесь представить себя подростком. Как обратить на себя внимание предмета своей любви? Можно портфель помочь донести до дома. Можно наговорить кучу комплиментов – мол, какая вы красивая. Да не умели в сороковые послевоенные годы мальчишки говорить красивые слова даже своим ровесницам. Тем более взрослой женщине. И, страшно сказать, учительнице. Поэтому остается что? Дерзить. Надо же как-то выделиться из массы одноклассников. Зная сегодняшнего Шарпатова, можно представить себе, как он тогда куролесил. «Да я просто уроки ей срывал, – признается Владимир Ильич. – Надо же было показать, какой я крутой парень. Она букву «л» не выговаривала, вместо «класс» говорила «квасс». Так я ее, вредный влюбленный мальчишка, так и дразнил: квас! В общем, меня хотели из школы выгнать, но пожалели, перевели в другой класс».
И что делает вредный влюбленный мальчишка? Он пишет письмо… Сталину! «Дорогой товарищ Сталин, прошу, верните меня в мой класс!» Смешно? Мне кажется, нет…
ШАРПАТОВ НЕ СКРЫВАЕТ: в плену было всякое. И споры, и ссоры. Он что-то предлагает – допустим, побег. Для этого отрастить бороды, чтобы, если что, затеряться среди талибов. А в ответ: «Ты что, командир, сбрендил? Да нас всех перестреляют!» Шарпатов признается: приходилось кое-кому и «лицо начистить».
Но давайте вернемся в его юность. Шарпатов вспоминает:
– Я очень много читал всегда. Был такой известный летчик – И.Кожедуб, я прочитал его книгу. Прочитал «Повесть о настоящем человеке». А еще – «Два капитана». Так вот, характер Сани Григорьева для меня до сих пор образец: непокорный, правдолюбивый.
Заметили? Все написано о летчиках. Шарпатов рассказывает, как в военные годы к ним в Красногорский прилетел самолет ПО-2. Вышел, понимаете, летчик, весь такой в кожаном, красавец. Народ весь сбежался. Ну, и маленький Вова тоже. И его мама. А мама была молодая и красивая. Летчик, конечно, это заметил. Ну, и распушил хвост: мол, мальчик, хочешь посидеть в кабине? А ручку потрогать хочешь? И Володя потрогал и покрутил… Как оказалось, это была его судьба – всю жизнь трогать ручки всяких разных самолетов. И воевать за справедливость.
Попытки их выкупа были, и не один раз.
– Об этом, – вспоминает Шарпатов, – писали по-разному. В основном господа журналисты педалировали тему нашего якобы контрабандного груза. Контрабанда – значит, большие деньги! Вот все вцепились в эти патроны. Я думаю, здесь не обошлось без большой подставы, чьей-то политической игры. Перед тем, как перейти на работу в Казань, мне в «Тюменских авиалиниях» пришлось выполнять не один полет с военными грузами.
Но, прежде, чем говорить о военных перевозках, надо вспомнить атмосферу того времени. Я искал правду. Добился того, что Джугашвили был вынужден уйти на пенсию, потому что следующий визит к нему был бы уже представителем прокуратуры. В то время практиковались собрания трудовых коллективов, и на одном таком я предложил – раз перевозок нет, полеты грузовых самолетов стали редкими: давайте добьемся разрешения летать в соцстраны. Это был год 87-й, в то время за границу летали только летчики аэропорта «Шереметьево». Короче, делегировали меня и командира Г.С.Волокитина в ЦК КПСС в отдел транспорта. Нас приняли, был длинный бессвязный разговор, вернулись ни с чем.
А командир объединенного отряда Николай Николаевич Зленко пошел дальше. Говорит: сейчас демократия, перестройка… давайте летать вообще в капстраны! Добился он разрешения министерства, стал собирать группу для переучивания. А нужно, во-первых, знание английского языка, потом – правила международных полетов, стажировка. Налет часов у командира, второго пилота, штурмана не менее тысячи часов, высшее образование, «обликен морален» само собой. Собрали группу – ни одного с высшим образованием. А меня в той группе нет. Иду к командиру отряда – почему? А ты, говорит, уже старый. Это в 47-то лет! А вот Лукин, который старше меня и без высшего образования, летит в Киев на переучивание. Короче, переубедил я Пачина, поехал в Киев. Интересное было время. И люди, соответственно. Был у нас один такой – Иноземцев. Преподаватель спрашивает его по-английски: каким рейсом летите? А тот ему: потому что гроза! Все хохочут. Из группы только я и Б.Лукин получили по английскому пятерки. Все сидят, зубрят, а мы с Ю.Девятовым идем гулять… Валера Черкашин: ты чего не учишь? – А я знаю! – Сейчас проверим! Достает словарик, а там фразеология полетов, спрашивает – я ему отвечаю. А переговоры с диспетчером должны быть четкими, никакой отсебятины. Все по фразам выверено. На Канарах был случай: не поняли командиры диспетчера и два «Боинга» столкнулись, больше тысячи человек погибли…
Короче, отучились мы, вернулись в Тюмень, а Зленко уже нашел заказчика – мистер Лахав, гражданин Германии и, естественно, Израиля.Тот уже собрал несколько ИЛ-76 в России, отряд базируется в Малаге (Испания), инструкторов собрал. И опять летит туда Лукин, с ним Иноземцев в качестве стажера… Шарпатов остается дома. И опять на контрах, в итоге я лечу в Малагу. А Лукин там уже инструктором. Я отлетал положенную программу – меня командиром не ставят.
Главным по ИЛ-76 у нас был Г.Епринцев. Из военных летчиков, и как уже не раз в моей практике, без высшего образования. Тут я узнаю, что Лахав требует еще экипажей. А Епринцев ему заявляет: у нас больше готовых экипажей нет. А этот самый Епринцев тот еще кадр: в свое время вез на Север консервы и спер два ящика ряпушки. Ну, замяли дело, а через год он становится инспектором. Вот и я пишу Лахаву докладную: мол, я, летчик Шарпатов, готов к полетам, почему от вас скрывают… дело дошло до В.С.Краснова. Епринцев взъелся: ты кто такой? Ты рядовой летчик, какое имеешь право решать через голову начальства! Но время все расставило по местам, и 16 января 91-го я в качестве стажера лечу из Европы сначала в Каир, а потом в Джидду, Саудовская Аравия. Ночь. Подлетаем к Джидде- нам, говорят – зона занята. Что делать? – Возвращайтесь в Каир. – У нас не хватит топлива… Ладно, приняли. А там полная чехарда: истребители по четыре штуки взлетают, бомбардировщики, три взлетные полосы перегружены. Садятся тяжелые грузовые самолеты, разгружают военную технику. Ну и мы разгрузились, полетели обратно в Каир. Таможня спрашивает – вы откуда? – Из Джидды! – Но там же война! Кто командир? – Я. Пошли мы в отдельную комнатку и мне там рассказали, что началась операция «Буря в пустыне», наносятся удары по Кувейту, Ираку, бомбят Багдад.
Скоро нас из Малаги перевели на базирование в Люксембург. И новое задание: выполнить рейс из Лиона (Франция) в район боевых действий. На аэродроме Лиона нас поставили втихаря где-то на задворках, а утром загружают нам САУ – самоходную артиллерийскую установку, практически танк. И с нами летят французские танкисты. Ну, в полете худо-бедно общаемся. Они спрашивают: сколько же вам платят за такую работу? Говорю: 840 долларов. В час? В день? – Нет, говорю, в месяц. – Да наши бы летчики за такие деньги и к самолету не подошли бы! Но тут я маленько слукавил. Лахав нам приплачивал, плюс бесплатное проживание в отеле «Шератон». В общем, у меня около двух тысяч набегало как стажеру, остальным членам экипажа поменьше.
НУ, НИКОГДА НЕ ЗНАЕШЬ, откуда ждать подвоха! В это время послом СССР в Люксембурге, а это 91-й год, был очень известный в то время писатель из киргизов, я его называю русским, потому что он писал только на русском – Чингиз Айтматов. Он в то время, как посол, получал в месяц тысячу долларов. И тут он узнает, что какие-то летчики получают больше, чем он, посол. И что вы думаете, он начинает писать… жалобы (Шарпатов употребил гораздо более крепкое словечко) в Москву. Москва – Лахаву, мол, перестаньте баловать летчиков. Ну, Лахав не зря гражданин двух государств. Ставку уменьшил, но стал платить суточные. Получилось даже больше, но мы об этом никому не говорили…
Чего мы только не перевозили тогда. Например, из Германии – полевые госпитали. Возили противогазы в район боевых действий, это когда была «Буря в пустыне». Когда война закончилась, нам на борт приклеили Красный Крест и Полумесяц, и мы по линии ООН возили в Багдад уже гуманитарную помощь. С Кипра. Однажды прилетаем в Багдад, диспетчер на связь не выходит. Крутимся над аэродромом и видим: стоят наши разбитые самолеты – ТУ-22, ТУ-16, ангары разбитые. Вот такие точечные удары наносили американцы с воздуха. Ну, сели наконец, двигатели заглушили. Выходит мужик и по-русски говорит: «Командира и бортинженера сейчас расстреляем! Вы прилетели позже на полтора часа.» Я ему: «Наоборот, мы прилетели на полчаса раньше! Ваш диспетчер на связь не выходил. А вы, собственно, кто такой ?» «Я полковник, скоро буду генералом. Ладно, я пошутил…»
Дальше шутки продолжались, но уже с нашей стороны. Этот полковник говорит: а можно самолет посмотреть? – Смотри! Он поднимается на второй этаж. Только голову из люка высунул, а мой радист ему: «Че, обезьяна, заходи, посмотри, какие у нас самолеты!» Тот сделал вид, что не расслышал. Уже после я спросил его: откуда русский язык-то знаешь? Я, говорит, учился у вас под Ростовом, в день выучивал семьдесят русских слов… И говорит-то практически без акцента. Ну и напоследок… Штурманом у меня тогда был Гена Гнедашов. Жарища стояла, он выходит голый до пояса. А был он полненький такой. Так этот иракский полковник похлопал ему по пузу и говорит: «Мистер картошка!» С Геной мы потом летали в Кувейт, там все разбито, тысячи разбитых машин кругом. Он там нашел ленту пулеметную , на шею повесил и ходил, как Чапаев какой-нибудь. Погиб он потом в Анголе, Гена Гнедашов.
А в 92-м Лахав разорился. А я в июне 92-го ушел в отпуск. До этого я купил первую свою иномарку «Вольво» и покатил на родину в Мари-Эл. И вдруг получаю телеграмму: срочно на вылет. Из Тюмени. Думаю: то летать особо не давали, то срочно на вылет. Вся эта возня вокруг меня продолжалась. Один командир налетывает 600-700 часов, а я – 300. И вдруг такая срочность. Я прилетаю в Тюмень. Оказывается, нужно лететь во Фритаун, столицу государства Сьерра-Леоне. Откуда? Из Кургана. Какой груз? Две БМП. Ну что, загрузились. Обычно в такие рейсы обязательно садятся проверяющие. А тут – никого! Что за милость, думаю. Я много лет анализировал этот случай, потом только понял, что к чему. Загрузились мы в Кургане; две БМП, полный боекомплект, оружие, боеприпасы. Прилетели в Тюмень; нам говорят, что Москва не принимает. И мы стоим трое суток – ни охраны, ничего. Вроде чего-то газетчики раскопали про наш груз, поставили к самолету милиционера. И полетит с ним, с грузом этим, мол, известный летчик Шарпатов.
НАКОНЕЦ УЛЕТЕЛИ МЫ. А в Москве опять чехарда. Таможня чего-то мутит, погранцы поднялись. А мы сидим в самолете. Под утро генералы какие-то появились… ладно, летите! Эти БМП – боевые машины пехоты – прикрыли сверху брезентом. Определили нам промежуточную посадку в Марокко, и, наконец, вот она – посадочная полоса аэропорта Фритауна. Заходим на посадку и входим в тропический ливень. Огни на полосе включены, мы их видим через стену воды, все размыто. Такое ощущение, будто ты в подводной лодке, ну не видно ничего, а нам же еще садиться надо. Как мы сели? Когда зарулили на перрон, нас окружили гранатометчики, постоянно шарили по кустам автоматами. Мы, естественно, ничего понять не можем. Тут приехал премьер-министр, что-то задвигалось, БМП и оружие разгрузили, нас в гостиницу. А мы до этого почти двое суток не спали.
Утром нас на автобусе курганского производства везут в город. Впереди наши БМП, затем мы, а за нами американские военные машины типа наших КРАЗов; на них установлены дуги, на дугах пулеметы крупнокалиберные, и все они водят стволами по джунглям.
И вот деталь интересная. Прямо возле дороги мы видим разостланное выстиранное белье. Прямо на пыльной траве. Вот, думаем, дикари-то какие! Оказалось, у них там повыше на деревьях какая-то мелкая сволочь водится типа скорпионов. Если попадет в белье, укусит – смертушка.
ВОТ И ВЕЗУТ НАС В ГОРОД. Город встречает нас как героев, ну, Первое мая прямо. Толпы народу. Привезли нас в гостиницу «Бин Туманэ» – это на таком маленьком островке в Атлантике. Живем мы неделю…вторую. Я спрашиваю: почему не летим обратно? Отвечают: готовим обратную загрузку. Кормят нас наубой, спиртное рекой, солдаты для охраны приставлены, в основном, от девиц местных, что рвутся к нам. Представителями заказчика была пара, муж и жена, они закончили институт Патриса Лумумбы. Когда все разрешилось, они через десять дней поехали нас провожать. Погрузились на паром, и вдруг впереди нарисовался джип. А у него на бампере – четыре черепа. А в глазницах лампочки горят. И вижу: один череп точно свежий, только что оструган. Мы этих черных гуманитариев, что лумумбовцы, спрашиваем: а че это он, и вообще? А они нам отвечают: это головы их врагов! А этого свеженького, может, только вчера убили… А солдаты стоят рядом с джипом и машут нам руками. Чего они машут? – спрашиваю. – А это они вас на бампер приглашают! Вот так шутят черные выпускники наших институтов.
Ждали мы ждали, а загрузили нас… одной тонной сигарет, и тоннами пятью ананасов. Причем, когда грузили ананасы, солдаты давай бить грузчиков! Оказывается, те обрывали верхушки зеленые, а это и есть растительный материал ананасов. То есть это уже наша собственность, российская. Я потом в Тюмени у себя дома эти верхушки посадил – выросли, но только как листья…
И второй рейс был туда же, и опять с БМП. И опять грузовики с солдатами, и те опять шарят по кустам автоматами, и нам никто ничего не объясняет. И в то же время там был еще один экипаж Ю.Решетова. Они поехали в город, и на обратном пути у них пропали деньги, долларов сто, и фотоаппарат. Короче, нашлись они у водителя автобуса, на котором их везли. Солдаты спрашивают: что с ним делать? Кто-то из экипажа, в шутку – «расстрелять». И его повели расстреливать! И мы поняли, что это вовсе не шутка. «Не надо, не надо!» – закричали наши. Вот такие у них порядки.
В общем, и купались мы там, как оказалось, рядом с барракудами – акулы такие небольшие, и по тропинке ходили в высокой траве на этот самый пляж. Идем обратно, смотрим – какие-то негры в штатском косят эту траву, а их охраняют солдаты. «Это они чего?» – спрашиваем. «А это приговоренные к смерти дезертиры», – отвечают. Тут в траве много кобр развелось, вот их и пригнали траву скосить! А мы-то на пляж туда-сюда по этой траве!
И снова в обратный рейс нам загрузили какую-то мелочь. Уже вырулили на взлетную полосу, как вдруг команда: взлет запрещаем, командира в офис! В.Сергиенко, мой флайт-менеджер, говорит: «Не ходи, я сам пойду». Сходил, вернулся через час, и команда нам: взлетайте! Спрашиваю Сергиенко: что случилось-то? Он: потом! Прошло какое-то время, мы снова встретились, и Володя рассказал суть происходившего. Оказывается, в семнадцати километрах стояли войска Тэйлора, и он уже собирался штурмовать Фритаун, столицу. В случае, если бы ему удалось ее взять, в то время, пока мы ждали обратной загрузки, то по армейским меркам в ситуации военного времени экипаж, наверное, был бы взят в плен и расстрелян. Однако буквально перед взлетом нашего борта разведка Сьерра-Леоне донесла, что этот же самолет садился где-то месяц назад у Тэйлора. Поэтому Володе и было предъявлено обвинение в двурушничестве. И конкретно сказано: экипаж расстреляем! Больше часа флайт-менеджер убеждал их в невозможности подобных действий. И – убедил. Потом принял решение: вылетать с экипажем Ю.А. Решетова (после Шарпатова). На мои возмущения по поводу дезинформации Сергиренко парировал: «Не шуми. Там действительно был ваш тюменский экипаж Бориса Лукина». Более того, выяснилось, что оба рейса были в ожидании не обратной загрузки, как нам сказали.
Оказывается, все это время правительство искало деньги, чтобы купить и завезти топливо… Вот такие тайны африканского двора.
ОДНАЖДЫ ИЗ АВСТРИИ мы везли 45 тонн, по документам, «охотничьих ружей». В Северный Йемен. Прилетели, нас разгружают солдаты в гражданской одежде, но все равно видно, что солдаты, а командует ими генерал, тоже в гражданском. И по-русски говорит прилично. Оказывается, учился в военной академии в Москве. Через некоторое время начинается война между Северным Йеменом и Южным, и в конечном итоге побеждает Северный. Очень может быть, что с помощью наших «охотничьих ружей».
И вот же интересная деталь. Прилетели-то мы ночью, сели по приборам, разгружались… А когда утром посмотрели вокруг, оказывается, там глиссада – ну, прямой выход на полосу – идет по горному ущелью. Отклонись мы немного вправо или влево – врезались бы в горы. Повезло. Просто был отличный штурман Володя Пискунов.
Военных грузов я перевез много. Иногда это выглядело занимательно. Например, пришлось как-то сопровождать перелет французских истребителей «Мираж» из Бордо в арабский Катар. В одном из них в качестве пилота был наследный принц Катара. Груз же Ил-76, нетрудно догадаться, был военным.
НО ЕСТЬ ЕЩЕ ОДНА ИСТОРИЯ. До Кандагара. Можно назвать ее красиво, например, «золото Шарпатова». Появилась в газете «Совершенно секретно» статья о том, что летчик Шарпатов вывез из России с Бутом 870 тонн золота, но в этом не признается. Причем со мной об этом никто не разговаривал.Меня в Тюмени, уже гораздо позже, вызывают в транспортную прокуратуру. Золото вывозил? Вывозил! И даю следователю записную книжку. А там факты: 4 апреля 1995 года по заданию руководства компании «Аэростан» вылетел в Ташкент, где мне загрузили десять тонн золота, которое я и отвез в Цюрих (Швейцария). В этом деле много всяких хитростей, причины которых я не знаю.
О посадке в Бургасе. Мне было непонятно, почему российский экипаж из Казани направляется в Узбекистан, где базируется целый отряд (!) Ил-76. Самолет заправляется до Цюриха, а решение на вылет меня заставляет лететь до Бургаса (Болгария)? Посадка была на заброшенном военном аэродроме, без заправки и разгрузки, после чего путь был продолжен до Цюриха.
Скажу только, что уже после Кандагара, в 97-м году, я от компании «Аэростан» был в командировке в Лондоне. Наш ИЛ-76 готовится к вылету. Смотрим, стоит узбекский ИЛ-76. Наши ребята туда: что да как? А коллеги в открытую говорят: вот уже десятый рейс выполняем из Москвы, каждый рейс привозим 40 тонн серебра. Я не буду делать выводы, каждый умный человек сделает их сам.
А теперь сопоставьте и сравните, что такое полеты с бронетехникой и полеты с патронами.
И вообще, много чего было в жизни летчика Шарпатова… Просто один штрих… Когда я работал в Тюмени и возил военные грузы в разные страны, начальником инспекции был Юрий Александрович Суханов. И с его стороны ко мне тогда претензий не было. И где он тогда был? Но когда я получил Звезду Героя, он меня встретил и давай кричать: как ты мог везти патроны! Ты – преступник! Ты – контрабандист!
Да, мы работали с фирмой Виктора Бута, а Бут на кого работал? Американцы сейчас пытаются всеми способами нейтрализовать Россию на рынке вооружений. Вот вам и история с Бутом. Лавров дважды поднимал вопрос перед Советом Безопасности ООН о нашем освобождении. Кто бы стал помогать «контрабандистам»?
– Вот сейчас вспоминаю некоторые интересные детали, – продолжает Шарпатов. – Как-то нас разбудили в три часа ночи. Одевайтесь, мол, вещи с собой… Пару раз огрели прикладом. Едем по Кандагару, темно. Остановились. Все, думаю, конец пришел. Нет, едем дальше в пустыню, остановились у арыка. А с нами был их переводчик, то есть переговариваться нельзя. Ну, что, мы перемигнулись: мол, будем сопротивляться, не умирать же как баранам на их празднике. Они там по-своему поталдычили, едем дальше. И приезжаем… на ткацкую фабрику. Ее еще наши гэдээровские немцы когда-то построили в рамках социалистического содружества. Талибы, естественно, все там переломали. На хрен им цивилизация! В общем, снова нам автоматы под ребра. «Душман, душман!» – враг то есть. А мы им: «Дуст!» То есть, друг. В общем, перепрятали нас. Потому что на следующий день мы слышим по «Голосу России» для Юго-Восточной Азии: правительственные войска Афганистана повели наступление на Кандагар с целью освободить экипаж русского самолета ИЛ-76.
– Понимаешь, журналист… – Шарпатов очень серьезно посмотрел на меня. – Какой-то ваш брат, видимо, желая побежать впереди паровоза, шандарахнул это в эфир. А талибы, хоть и делают вид, что цивилизация им не нужна, весь эфир прослушивали. Особенно то, что касалось нас. Они ведь все время пытались понять, как подороже нами распорядиться. Ах, наступление? Значит, спрячем подальше этих русских, потом поторгуемся. Неоднократно по радио передавали, что российский экипаж решили судить судом шариата. А в экипаже было два татарина. Вот я и спрашиваю бортинженера: а что такое «суд шариата»? А он отвечает: ты, командир, не переживай, просто посадят на кол, и все. Умрешь не сразу, пару дней еще поживешь…
– Вот, понимаете... – Шарпатов задумался. – Нас держали как разменную монету. Весь год раздумывали, на что нас подороже поменять.
ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ МНОГО И ХОРОШО ЛЕТАЛ и до афганской истории, и после нее, и очень не любит, когда журналисты всю его летную жизнь пытаются свести к упомянутому Кандагару. Его можно и нужно понять, но можно понять и нашу пишущую братию: все-таки Героем России авиатор Шарпатов стал не по совокупности своих летных бесспорных заслуг, а именно за Кандагарский подвиг.
       
|
